Обман - [102]

– Вообще ни слова не произносили? Молчали как рыба? Даже не здоровались?

– Я не произнес ни единого слова за шесть лет.

– Что? Шесть лет? Я не думала, что вы имели в виду… такое. Решила, что вы не обсуждали ни с кем мать, или суд, или несчастный случай… Но полное молчание в буквальном смысле слова…

– Видимо, мне нечего было сказать. – Мой шок Ричарда совершенно не беспокоит.

– И когда это началось? Когда вы перестали разговаривать?

– Примерно в то время, когда заболел. Вообще, после того… случая я мало говорил. Но еще отвечал, если меня заставляли, на суде, например, или адвокатам, но кроме этого – нет. Повторю – мне было нечего сказать.

– Этого не может быть. Не могу себе представить, как это – не разговаривать.

Репутация молчальника явно пришла за Ричардом из тюрьмы.

– Этот самый док был единственным, кто не пытался заставить меня говорить. Многие начинали беситься, орать на меня. Некоторые боялись и старались держаться от меня подальше. Один парень решил, что мне отрезали язык. Ходил за мной несколько недель и рассказывал всем, что мне вырезали язык за то, что я стукач. Считал, что со мной дружить лучше всего, потому что я никогда и никому ничего не разболтаю. Его звали Виктор. Этот урод вечно нашептывал мне на ухо свои секреты. Он совратил двух своих племянников и говорил, что, если его выпустят, сделает это снова.

Я морщусь и зажимаю руки между коленями.

– Но вернемся к доктору. Он вел себя примерно так, как и вы. Назначил мне время для сеансов, и я приходил к нему в кабинет. Он задавал мне кучу вопросов, самых разных, но ответов не ждал. Спрашивал, как мне живется в тюрьме. О суде тоже спрашивал. И о том, как я жил до тюрьмы, до несчастного случая. Он называл это «травмирующим событием». Наверное, он был реально хорошим мозгоправом, или, может, видел что-то такое по моим глазам, или не знаю, что еще, но вскоре он начал кое-что понимать. Сообразил, что наши с Фрэнсис отношения были не очень-то нормальными.

Однажды он спросил, не соглашусь ли я пройти медицинское обследование. Врачи мной не занимались с тех пор, как я ушел из школы Святой Терезы. Ну и я, видимо, кивнул или пожал плечами, и он решил, что я не против. Отвел меня в медчасть, с нами пошел еще один врач, и меня осмотрели с ног до головы и проверили все, что только можно. Взяли кровь на анализ, сделали рентген и легкие тоже смотрели – не знаю, как это называется.

– Хмм, он искал доказательства своей теории. Что-то показалось ему подозрительным, и он хотел найти какие-нибудь признаки, свидетельства того, что он прав.

– Бинго. Рентгеновские снимки показали, что у меня были переломаны руки. И он увидел шрамы и ожоги от сигарет у меня на спине и ногах. И видимо, пазл сложился. Тогда он стал расспрашивать меня об этом. Я, как обычно, ничего не отвечал. Но он все равно все узнал.

– Все узнал? Вот так вот взял и догадался?

– Да, так и было. И начал приносить мне книги. О том, что, как он думал, со мной происходит. О депрессии. О болезнях, о том, как ведут себя такие люди, как Фрэнсис. О шоке. О пост… как вы его там называете… расстройстве.

– Посттравматическое стрессовое расстройство. ПТСР.

– Спасибо, дорогой доктор.

– Не за что, дорогой пациент.

– Он дал мне прочитать кое-что о стокгольмском синдроме. Вам ведь об этом известно? Заложники в банке в Швеции?

– Да, конечно, известно. То есть этот доктор сделал вывод, что вы проявляете симптомы, сходные с теми, у кого наблюдается стокгольмский синдром, просто посмотрев на ваши рентгеновские снимки и побеседовав с вами? Хмм… травматическая связь… это невероятно.

– Он сказал, что, может быть, поэтому я никогда не защищался. И что если шрамы и ожоги оставила Фрэнсис, то это все объясняет.

– Это действительно все объясняет. Абсолютно все. – Я вздыхаю.

– Ну, и ему стало интересно, в чем же была проблема Фрэнсис. Тогда я и узнал о пограничном расстройстве личности.

– Этот человек не перестает меня изумлять. Как его звали? Что с ним сейчас, где он? – Мне становится понятно, почему Ричарду так нужно было выпустить из себя все это. Почему он сидит в моем кабинете каждый вторник и рассказывает свою историю.

– Не знаю. Вроде бы он вышел на пенсию или… не знаю. Я еще был за решеткой. Понятия не имею, где он обретался. Иногда он приходил меня навестить, не как терапевт, а как обычный человек. Иногда мы даже вместе обедали. Но я так и не сказал ему ни слова. А теперь жалею. Мне хочется его поблагодарить.

– Вы не помните его имени?

Ричард колеблется.

– Это было так давно. Я знал его как доктора Марка.

– Отлично, – саркастически усмехаюсь я. – Это может здорово помочь. – Я бросаю ручку на стол. – Вы на самом деле не помните его фамилию?

– Нет. Может, Шарф или Штайн… что-то еврейское.

– Ну ладно, хоть что-то. Вы никогда не пытались разыскать его?

– После того как меня выпустили? Нет, я не хотел никому надоедать или беспокоить.

– Ричард, этот доктор помог вам. Вы сказали, что хотели бы его поблагодарить. Даже притом, что вы действительно открыли мне душу за последнее время, мне все равно нужно бы поговорить с кем-то, кто вас знает!

– Мне пятьдесят пять лет. А ему сейчас, должно быть, уже шестьдесят с лишним. Вряд ли ему понравится, если бывший заключенный ни с того ни с сего объявится у него на пороге.