Обман - [101]

Точно так же говорили тогда женщины на сеансе, где мы обсуждали домашнее насилие. Власти никогда не верят жертвам.

– Они сказали, что я убил свою мать. Когда тебе повторяют что-то много раз, то ты и сам начинаешь в это верить. Сколько раз я слышал, что ничего не стою, что от меня нет никакой пользы, что я плохой, неправильный… – Глаза Ричарда словно заволакивает туман, и я спрашиваю себя – может быть, он верит в это и по сей день?

– Каково вам пришлось в тюрьме? – Я ставлю локти на стол и подпираю подбородок кулаками, как ребенок, которому сейчас расскажут страшную историю о привидениях.

– Каково? Господи. Как вам объяснить. Было так много всего. Чувство одиночества, которое мне, в общем, нравилось. Никто меня не трогал, не беспокоил. Если всегда держаться в стороне, то рано или поздно тебя оставляют в покое. Сначала я сидел в Грин-Хэйвен, но это было недолго. Потом, когда я отбыл два с половиной года наказания, меня перевели в другую тюрьму, с менее строгим режимом. Адвокат объяснял что-то о переполненных камерах и преступлениях первой степени… я уже не помню. Я был счастлив оказаться там, где у меня будет чуть-чуть больше свободы. – Он вытирает соленые пальцы о салфетку и прячет ее в карман.

– Куда вас перевели?

– В Огденсберг.

– Серьезно? Я думала, туда сажают в основном насильников. Многих наших пациентов направляют к нам после того, как выпускают из Огденсберга.

– Да, насильников там полно. Но не все они такие уж плохие. Но в Огдене мне стало хуже. Я начал лучше понимать, что со мной происходит. Большую часть заключенных никуда не переводят – как правило, у них не меняется ни обстановка, ни охрана. До меня стало постепенно доходить, в какой ситуации я оказался. Я будто осознал, что все это реально, и ко мне стали приходить мысли о времени. Мне было двадцать один год, и предстояло провести за решеткой больше лет, чем я успел прожить. Я вспомнил себя совсем маленьким, почти младенцем, и как давно это было. И еще я думал о том, что все мои воспоминания о жизни, все, что со мной было, со временем вытеснят воспоминания о том периоде, что я провел здесь. Тюремные воспоминания. Внешний мир поблекнет и исчезнет. А когда меня выпустят, получится, что я просидел за решеткой больше лет, чем пробыл на свободе. И это стало меня пугать.

– О, маааааааать твою, – тяну я, как будто слово «мать» состоит из четырех слогов. – У вас впереди было еще целых двадцать лет. – Эта мысль не укладывается у меня в голове. Двадцать лет назад я как раз заканчивала школу. А еще через двадцать лет мне будет почти шестьдесят.

– И у меня началась депрессия. Я перестал есть. Я не хотел уморить себя голодом или что-то в этом роде. Просто перестал, потому что мне было все равно. Я больше не получал от пищи ни удовольствия, ни удовлетворения. Голод я всегда переносил легко, и потом, тамошняя еда мне все равно не нравилась. Я стал худеть, и мне не спалось по ночам. Мне хотелось все время проводить в одиночестве – столько, сколько возможно. Так что я сидел в своей камере, сам по себе, среди беспорядка и разбросанных вещей, и, наверное, кто-то из администрации это заметил.

Когда я бросил есть, один из охранников это заметил, доложил начальству, и они отправили меня к психиатру. Сказали, что мне полезно будет с кем-нибудь поговорить. Я не разговаривал с людьми несколько лет и не думал, что смогу. Но он настаивал, устроил мне прием у теремного мозгоправа, а еще надавал брошюрок о групповой терапии. Я сходил на пару сеансов и посетил пару врачей. Я был молод и просто делал, что мне велели.

– Вы рассказали кому-то из врачей, что произошло с вашей матерью?

Ричард бросает на меня обиженный взгляд:

– Вы же знаете, что нет.

– Почему же? Мне кажется, вам представилась возможность разобраться со своими чувствами по отношению к несчастному случаю с Фрэнсис. И вообще – с чувствами к Фрэнсис.

– Я никогда и никому не признавался, какая у меня была жизнь. Даже в детстве, друзьям – они не знали, как Фрэнсис со мной обращалась. Да я даже девушке своей об этом не говорил – сказал только, что у Фрэнсис бывают мигрени, поэтому мне и приходится иногда оставаться дома. А ведь я любил ее… ту девушку. Она была почти такая же сдвинутая, как Фрэнсис, но всегда понимала меня и прощала, когда я отменял свидание. Если уж я ей ничего не рассказывал, то, конечно, не мог рассказать никому вообще.

– Я бы хотела услышать побольше о вашей девушке. – Я собираю со стола пустые пакеты из-под сырных шариков и конфет и кидаю их в корзину для бумаг.

– О моей девушке? Я думал, вы хотели узнать, что было в тюрьме.

– Да, но в следующий раз давайте поговорим о ней.

– Хм… О’кей.

– А пока продолжим разговор о психологах. Как проходили ваши сеансы?

– Ну, не так, как ваши. У меня был один психолог. Мужчина. В то время еще совсем молодой, ненамного старше меня, лет тридцати наверное. И он постоянно спрашивал, что же на самом деле случилось. Не верил обвинителям. Не верил доказательствам. Не считал меня жестоким. И вот он задавал мне все эти вопросы, а я не отвечал. Сидел в его кресле, слушал, не грубил, ничего такого, только молчал. Не игнорировал его, не читал газеты. Просто не отвечал на вопросы.