Облава на волков - [19]

— Чего в ей разбираться-то! — добродушно рассмеялся Калчо. — Где кому выгодней — вот и вся политика. Оппозиция ничего мне не дает, но ничего и не берет. И коммунисты ничего не дают, а берут все. И зерно, и молоко, и шерсть, и землю. К тому дело идет, что последние портки стянут. Что же это за власть такая, которая все требует, а ничего не дает?

Так говорил он при каждой нашей встрече, но на учредительном собрании огорошил своих единомышленников из оппозиции. Незадолго до собрания Стоян Кралев поговорил с ним наедине, мягко и обходительно, как он это иногда умел, и обещал назначить сторожем будущего хозяйства. Калчо Соленый у него на глазах подписал декларацию о членстве и с этой минуты стал одним из самых горячих сторонников ТКЗХ. В тот же день он получил свой старый карабин, который у него конфисковали во время сентябрьских событий[7], разобрал его, вычистил до последнего винтика, положил в патронташ два патрона и на другое утро явился к Стояну Кралеву в полном боевом снаряжении. Он хотел надеть и свой солдатский мундир, но Стоян Кралев не разрешил.

— Никакого милитаризма! С сегодняшнего дня сельская собственность в твоих руках, береги ее как зеницу ока! Кулаки спят и видят, как бы нанести ущерб народному добру. Поймаешь злоумышленника, тут же арестуй, попытается бежать, стреляй без предупреждения!

— Есть! — ответил Калчо Соленый по-солдатски.

Он повесил карабин на плечо, сдвинул набок кепку и принялся отправлять свою любимую должность, по которой не переставал тайно тосковать. И пока на полях перепахивали межи, а люди тянули из себя жилы, он похаживал по нивам с карабином на плече, потом садился под каким-нибудь деревом и предавался созерцанию. Здесь, среди природы — то пышной зелени, то ярких красок осени, то печальных черных пашен, — Калчо Соленый находил убежище от суровых и жестоких нравов людей. Как всегда, он испытывал перед ними постоянный и необъяснимый страх, но у него не хватало сил им противостоять, и он легко попадал под их влияние. Несмотря на это, он ни к кому не испытывал ненависти или какого другого дурного чувства — все люди казались ему хорошими. Когда он был помоложе, то проявлял известный практицизм (впрочем, заключавшийся лишь в том, что он всеми правдами и неправдами добивался возможности в уединении проводить время на винограднике, а всю работу в поле перекладывал на женщин) или мог на кого-нибудь рассердиться, но в последние годы и эти малые страсти его оставили, так что тетке Груде приходилось иной раз его поругивать и наставлять. Она жалела его за мягкий характер, но когда видела, что другие крутят им как хотят, пыталась воззвать к его разуму и достоинству.

— Не води ты компанию с Жендо, он плохой человек, — говорила ему она.

— Чего в нем плохого?

— Дочь твою загубил, душу невинную, землю отнял, а ты с ним политикой занялся.

— Не он плохой человек, а жизнь поганая.

— А кто ее делает поганой? Такие, как он. Или скажешь, Чаков твой тоже хороший?

— Ясное дело, хороший. Все хорошие, но я тебе говорю, жизнь заставляет людей пускаться во все тяжкие.

— Господи боже! — с жалостью смотрела на него тетка Груда. — Видать, на роду тебе написано ото всех терпеть!

И в самом деле, Калчо Соленый не был способен на самоотверженные поступки, а лишь на страдание, и причиной этого был его мягкий и доверчивый характер. К страданию он притерпелся, как к постоянной и не слишком мучительной болезни, и не впадал в отчаяние. Долгие часы размышлений и созерцания на лоне природы приводили его к одной и той же мысли: люди заживут по-людски только если «дадут дорогу правде». Но что это за правда, он никогда не задумывался, и ему никогда не приходило в голову, что у каждого человека правда может быть своя. Вот почему он доверчиво, как свою, принимал правду того человека, который умел убедительно ее внушать, и таким образом оказывался в парадоксальном положении, одновременно служа и своей правде и многим чужим. Он не мог выпутаться из множества правд, и именно это заставляло его страдать.

Во время жатвы пришло указание всем складывать снопы на околице села и там молотить, чтобы можно было вовремя и у всех разом взять госпоставки. Многие ночью уносили снопы и устраивали в укромных местах «черную» молотьбу, крали кукурузу, картофель и все остальное. Калчо Соленый иногда задерживал воров, но не стрелял без предупреждения, как приказал ему Стоян Кралев, и не сажал под арест, потому что те упрашивали его сохранить столкновение в тайне. «Сам видишь, государство забирает все подчистую, и на трудодень дадут, говорят, по двадцать стотинок, да и то в конце года, этак мы зимой с голоду подохнем!» — «Так-то оно так», — говорил Калчо Соленый, проникаясь к похитителям искренним сочувствием, советовал им в другой раз не заниматься противозаконными делами и обещал никого не выдавать. Но на другое же утро он являлся к Стояну Кралеву либо к председателю и с чистой совестью докладывал им, где и кого поймал с поличным.

Мужики с удивлением обнаружили, что Калчо Соленый — коварный хитрец, который умело маскировался, пока не пристроился на теплое местечко, и теперь, чтобы сохранить его за собой, не моргнув глазом, выдает «своих». Начались аресты, следствия, штрафы, а одного мужика, с которым власти давно искали повода расправиться как с отъявленным противником кооперирования, отправили в лагерь. Многие затаили на сторожа зло и не упускали случая ему отомстить. Несколько раз ночью на него нападали из засады, крепко избили, отравили поросенка, а однажды попытались поджечь дом. Люди из милиции спрашивали его, узнал ли он кого-нибудь из тех, кто на него нападал, и если б он назвал кого-то, пусть наобум, того бы наказали или по крайней мере возбудили против него следствие, но Калчо Соленый никого не мог назвать. Кое в ком он сомневался, «но коли я его в глаза не видел и голоса не слышал, не могу я на человека наклепать. Что правда, то правда!».