Облава на волков - [20]

Не забывал Калчо и бывшего фельдфебеля Чакова. Как бы он ни был занят, он все же находил время, чтоб раз в месяц или раз в два месяца погостить у него хотя бы несколько часов. Отправлялся он к нему с карабином за плечом, с патронташем у пояса, где рядом с двумя патронами бывал пристроен и гостинец. Фельдфебель еще держался молодцом, но склероз уже вел свою разрушительную работу, и бравый вояка каждый раз спрашивал гостя, кто он и откуда.

— Я это, гасдин филтебель, Калчо Статев из второй роты.

— Сесть! Откуда оружие?

Пока Калчо Соленый объяснял ему, быть может, в пятидесятый раз, откуда и зачем у него карабин, фельдфебель неловкими, дрожащими пальцами брал его, отводил затвор, прицеливался в какую-то точку и нажимал на спусковой крючок. Потом ставил карабин промеж колен и снова спрашивал:

— Кто разрешил носить оружие?

— Сторожем работаю, в ТКЗХ, гасдин филтебель.

— Добро! Неси службу, как положено, не то выдубят тебе шкуру. Помнишь, рядовой Статев, как я отделал тебя в ротной казарме?

Склероз еще не стер в памяти фельдфебеля эти сладостные воспоминания, его приплюснутое, опутанное морщинами лицо оживлялось, между желтыми полосками гноя на веках вспыхивали немощные огоньки, он подносил дрожащие пальцы ко рту, но уже не сплевывал, а просто их слюнявил.

— Помню, как не помнить, гасдин филтебель, молодые мы были, службу несли.

Жена бывшего фельдфебеля вот уже несколько лет как умерла, но он говорил о ней, как о живой, время от времени окликал ее по имени, приказывая угостить посетителя, или бормотал несвязно всякие глупости, которые Калчо Соленому было стыдно слушать. Он уходил и думал по дороге о том, каким человеком был когда-то фельдфебель. Как крикнет: «Рота-а-а!» — у солдат кровь стынет в жилах. Вот так оно и бывает, одни богатые, другие бедные, одни бьют, другие терпят, а в конце концов все ложатся в могилу и там становятся хорошими, какими они и родились. Жалость и сочувствие к оглупевшему фельдфебелю порождали в нем эту философию кротости — с тем Калчо и возвращался домой.

Через полтора года кооперативное хозяйство было распущено, и Калчо Соленый вновь попал под влияние оппозиции. Как он раньше верил, что правда и справедливость — на стороне коллективного хозяйства, так теперь он убежденно доказывал, что без своего хозяйства человек все равно что без души и без рук. Да коли оно не твое, оно тебе и не дорого, — говорил он, — а коли не дорого, и работать будешь спустя рукава. Вот, заставили нас ТКЗХ устроить, устроили мы, и что? Ни хрена не получилось. Народ не хочет ТКЗХ, а раз не хочет, не надо его насиловать. Насильно мил не будешь. Другое дело — свое хозяйство, ты к нему душой прикипел, тут хоть день и ночь надрывайся, все равно не в тягость.

Однако сам он «прикипел душой» не к своему хозяйству, а к чему-то иному. Как для любого созерцателя, к тому же человека слабосильного, физический труд был для него мукой, он не любил земледельческой работы, не испытывал любви и к своей земле. В отличие от других крестьян, для которых владение землей было священным, вековечным и исконным правом, революционные сотрясения коснулись его совсем по другим причинам. Коллективизация была для него каким-то формальным изменением имущественного состояния людей и никак его не задела, потому что собственническое чувство так и не пустило корней в его душе. Однако революционная буря вытащила его из скорлупы одиночества, кинула в гущу людей и навязала их заботы и волнения. Испытывая со всех сторон грубые толчки, он растерялся и, как человек без общественного опыта, наивный и неиспорченный, не мог сам обрести равновесие, искал его в позиции других людей и верил, что находит.

Еще через год кооперативное хозяйство было организовано заново, Калчо Соленый опять был назначен сторожем и оставался на этой службе до пятидесяти пяти лет. Тем временем младшая его дочь Митка вышла замуж, а жена умерла, и зять перебрался к ним. Он оказался на редкость славным и работящим парнем. Один из первых двух трактористов в селе, он пользовался всеобщим уважением. Старый дом Калчо он подлатал, пристроил к нему еще две комнаты, посадил новый виноградник, а потом принялся за двор, сад и все приусадебное хозяйство. Калчо Соленый гордился им и не упускал случая похвастаться, что у него не зять, а чистое сокровище. Зять, быть может, как никто другой распознал характер своего тестя и предоставлял тому жить, как ему заблагорассудится. Оставив службу, Калчо в самое неожиданное время мог уйти со двора и пропадать часами. Бродил по виноградникам, но полям, возвращался в темноте. Зять видел, что дома Калчо томится и что душа его тоскует по старому карабину, который он таскал на плече чуть ли не всю жизнь, поэтому он привез ему из Советского Союза, куда его посылали на какие-то курсы, двустволку-ижевку. Еще он выправил тестю охотничий билет, и теперь Калчо мог несколько дней в неделю бродить с ружьем по полям. Потихоньку Калчо Соленый сошелся с другими охотниками, стал вместе с ними захаживать в корчму и опрокидывать там по стаканчику.

Так и шла его жизнь до того дня и часа, который застал его в засаде в лесу, где он стоял и вспоминал свою жизнь, начиная с Радкиной свадьбы и до опробования молодых вин в корчме. Ноги его все больше коченели от холода, он топтался на месте и время от времени окликал загонщиков, торопя их поскорей выбираться из леса. Никто не отвечал ему, не отвечал и Киро Джелебов, который должен был стоять в сотне шагов от него; со стороны лога, заполненного непроглядной белой мутью, слышалось громкое завыванье. «Внизу, с подветренной стороны, небось сугробы намело выше человеческого роста, — думал Калчо Соленый, — загонщики увязли в снегу и не могут выбраться». Слева от него все еще видны были следы, которые он оставил, когда шел к месту засады, и он решил пойти к Киро Джелебову, чтобы вместе решить, как помочь загонщикам, если те увязли в логу. И тут ему показалось, что наверху, на склоне закачалась ветка, сбросив с себя облако снежной пыли. Еще ему показалось, что там мелькнул силуэт человека, и он закричал: