Облава - [7]

Пашко аккуратно являлся караулить мосты на Лиме и его притоках. Итальянские башмаки из желтой кожи оказались как раз по ноге и, смазанные говяжьим жиром, не пропускали воду. Он охотно подменял на часах товарищей, когда те были заняты своим хозяйством или резались в карты. Таким образом, Пашко часто подолгу оставался один на страже и сидел, уткнувшись в свои астрологические книги, наполненные картами, схемами планет и их орбит. Одни считали его чокнутым, другие гордецом, но те немногие, которым он больше доверял, знали, в чем дело, и рассказывали, что он пытается проверить таблицы счастливых и несчастливых дней, которые составил некий Тихо Браге[9]. Данные он черпал из сводок о количестве мертвых и раненых, о пожарах и несчастьях на Лиме, Таре, Тараше и Уздомире, у Никшича, в Дробняке, в Фоче и на Восточном фронте.

Данных было больше, чем нужно, но они никак не укладывались в старые таблицы. И это принудило его составить новые, собственные таблицы. Вместо тридцати двух несчастных дней в году у него получилось почему-то больше ста восьмидесяти. Все дни между девятым и двадцать пятым выходили несчастливыми, чреватыми бедами и неудачами. Затишье наступало лишь в конце месяца, когда Злая Нечисть, насытившись кровью и умаявшись, ненадолго засыпала. Сначала он сомневался: существует ли Нечисть как самостоятельное, сознательное существо, имеющее объем и вес, но со временем убедился, что каким-то образом она дышит, живет, питается и устает. Что она устает и время от времени засыпает, он заключил позднее. Пашко, конечно, не рассчитывал захватить ее спящей и при помощи своих календарей и наук как-нибудь обезвредить — слишком был он для этого слаб и неучен, ему хотелось только изучить законы сна Злой Нечисти и попытаться каким-то образом его продлить.

От этих мыслей всю зиму и весну его мучила бессонница. После трех-четырех томительных ночей он сваливался. Начинался бред. Колесо зодиака с астрологических карт вертелось перед глазами со скоростью электрической пилы. Сквозь мглу невыносимых болей он чувствовал, как на него сыплется откуда-то дождь цифр и знаков, которые нужно запомнить и разгадать. Порой появлялась и сама Злая Нечисть и смотрела на него животом, хвостом или когтями поднятой лапы. Разбросанные по всему ее необъятному телу бегающие глаза щурились и давали понять Пашко, что он и без того знает больше, чем положено знать простому смертному, и поэтому отныне ему запрещается совать нос в запретные тайны. То тут, то там, где только чудище пожелает, раскрывались пасти: внезапно раздвигалась жесткая щетина, кожа лопалась и над Пашко, беспомощно ввергнутым в пучину ужаса и мрака, раскрывалась зубастая пасть.

В мучительном полусне, не в силах побороть охвативший его страх, Пашко вставал и убегал из дому. Он шагал вдоль Лима или одного из его притоков, по узким лесным тропам, мимо спящих селений, вдоль ручьев, заросших ольшаником и орешником, к ключу, окруженному деревьями, с которых, не умолкая, каркали вороны. Люди обычно не спрашивали, кто он и куда держит путь, — само собой разумелось, что человек с седоватой бородой, в итальянских башмаках и с длинной винтовкой за плечами, знает, куда идет. Он шел, а глаза Злой Нечисти один за другим потухали, пасти одна за другой закрывались, а после того, как Пашко умывался ключевой водой, Нечисть исчезала совсем, и мир становился таким, каким был прежде. Тогда Пашко шел домой и принимался за дела.

Вот и сейчас, после одной из таких прогулок, Пашко чувствовал, как к нему возвращается здоровье и вскрывшиеся было душевные раны затягиваются и заживают. Миновал полдень, небо покрылось облаками, тепло. Пашко охватывает дремота, и минутами он шагает без единой мысли в голове. Это приятно, но длится недолго. Мозг, упрямый как осел, продолжает вертеть водоподъемное колесо бесплодных мыслей о черных днях: в понедельник инструмент валится из рук, ранит пальцы и ладони; во вторник первый совет: будь начеку, в дорогу не трогайся, из дому не выходи и никакого почину не делай; в среду и четверг, если остерегаться, даже и во время войны можно уберечься; в пятницу избегай кабаков, мечетей и вообще всяких людских сборищ; в субботу — уйдешь от женщины, ножа и спиртного — доживешь до воскресенья; в воскресенье случаются большие беды — пожары и массовые побоища…

II

На перекрестке, недалеко от моста, Пашко остановился, раздумывая, какой дорогой идти домой. Довольно широкий проселок вел через Житняк, но Пашко не любил это село: все они там пьяницы, картежники, болеют дурной болезнью, с чужими женами путаются, рожают детей-уродов. Идти удобнее по шоссе, но оно ведет в город, в «обезьянье царство», а туда ему не хочется. Каждый раз, когда он там бывает, его обступают итальянские солдаты — народ худосочный, юркий, любопытный и крикливый, невольно вызывая в памяти отвратительную теорию, по которой люди всего лишь хмурые и вялые родственники обезьян. Не желая снова сталкиваться с этим неопровержимым доказательством, Пашко свернул на проселок. На мосту его настиг дождь, зеленое зеркало воды покрылось пузырьками. Пашко заспешил в караулку житнякских милиционеров.