Облава - [8]

В помещении не было ни души. В обеденное время, когда не приходится бояться контроля, житнякские милиционеры обычно покидали свои посты и отправлялись в ближайшую кафану поразвлечься. В очаге горела огромная головня, оставленная нарочно, чтоб создать впечатление, будто караульные только что вышли; от нее пышет жаром и попахивает дымком. Пашко вытянулся на лавке, испещренной картежными записями и надписями о том, кто чью жену осчастливил, достал из торбы «Жития святых», чтоб не заснуть и, как только кончится дождь, отправиться дальше. В этой книге, где описывалась жизнь всевозможных мучеников, Пашко находил много подтверждений тому, что Злая Нечисть существовала и лютовала в давно прошедшие времена. Жития он в какой-то мере тоже использовал для своей таблицы несчастливых дней. Кое-что он давно уже проверил, некоторые дни из тех времен и своими событиями, и бедствиями удивительно напоминали то, что он переживал теперь.

Книга открылась на житии святого Мартиниана. Его день — тринадцатое февраля — был позавчера и прошел совсем незаметно; житие Мартиниана Пашко знал в общих чертах, вот он и взялся за него, чтобы наверстать упущенное. Погрузившись в чтение, он ясно представил себе, как святой, грязный, небритый, в лохмотьях, стоя на коленях, молится на пустынном острове. Пашко знал, что за этим последует: сначала явится Фотиния, потом блудница Зоя; чтобы спастись от одной, святой прыгнет в воду, а от другой — в огонь. Пашко слышал рокот Лима, и ему чудилось, будто он сам на необитаемом острове. Клонило в сон, но вдруг на мосту послышались чьи-то шаги. Кто же это, подумал он, удивляясь ничуть не меньше, чем святой Мартиниан при виде Фотинии, когда ее выбросила на берег буря. Неужто и тут женщина?.. И бог с ней, пусть идет своей дорогой! Ни в воду, ни в огонь прыгать я не стану — женщины давно уже не будят во мне грешные желания, из-за которых так пострадал святой…

Слышно было, как скрипит снег под тяжелыми неторопливыми шагами, словно надвигалось какое-то знаменье. Пашко не мог решить, к добру это или ко злу. Он отворил дверь и выглянул наружу: в самом деле — женщина! Женщина явно испугалась — дернулась назад и остановилась. Потом оглянулась на пройденный путь с таким видом, точно жалела, что его прошла, и хотела бы вернуться. Глаза у нее забегали, словно ее на чем-то поймали. Должно быть, витала где-то в облаках. Пашко пожалел, что вернул ее к действительности.

— Не бойся, — сказал он. — Иди под крышу.

— Некогда мне, далеко идти.

— Дождь скоро кончится, вот только туча пройдет.

Женщина неохотно и пугливо вошла, и только тогда ему пришло в голову, что у нее есть основания бояться: в караулках у мостов всегда сидели бородатые люди с винтовками, в желтых итальянских башмаках и требовали предъявить бумаги с множеством печатей и неясных подписей. У нее наверняка нет пропуска — либо потеряла, либо никогда и не было, — потому и дрожит.

— Если у тебя нет пропуска, — сказал он, — не важно. Для меня это ничего не значит. Когда я на посту один, то ни у кого не требую этой чертовщины. Зачем мучить народ и врагов себе наживать?

— Вниз иду, — сказала она первое, что пришло ей в голову. — В Рабан.

— Многие идут вниз, — пробормотал он уже рассеянно, ухватившись за давно волновавшую его мысль. — Все мы идем вниз; и даже когда направляемся в другую сторону, нас все равно сносит вниз. Наша жизнь — как вода, а воды наши горные, быстро уносят все, что в них попадает.

Пашко поднял на нее взгляд и увидел, что она брюхатая. Напоролась, бедняжка, парень-то, видать, примера со святых не брал, вот и вспухла. Он улыбнулся, но тотчас опечалился — беременные женщины всего боятся; что-то в них пугается — может, плод, который уже наперед страшится жизни и перемен? А с другой стороны, может, это всего лишь еще не созревшая и не принявшая настоящий облик материнская забота?.. Тут ему вспомнилась святая Зоя: «Поначалу Зоя была развратницей, искусительницей святого Мартиниана, но, увидев, как этот аскет-отшельник встал в огонь, чтобы убить в себе всякое вожделение, она горько раскаялась и ушла в Вифлеемский монастырь, где и подвизалась как усердная постница и затворница. Отмолив свои грехи, она получила от бога дар чудотворства».

— Ты откуда? — спросил он.

— Из Меджи. Горемыка, клянусь богом, нет хлеба в доме.

— Ты не одна такая.

— Как не одна?

— У многих нет хлеба. Кто сейчас его не ищет?

— Окажется человек в беде, и кажется ему, будто никто не знает, что такое беда. И откуда знать? Чужое горе — не горе!

— Всему приходит конец, и мукам тоже, — сказал он. — Пройдет и это.

С самого начала он понял, что женщина что-то скрывает и старается отвести разговор от главного. В Верхнем Рабане, в селе Опуч, живет некий Арслан, зобастый мусульманин, с изрытым оспой лицом (верно, Арслан Бальмез), названый брат ее давно погибшего свекра, вот она и пошла попросить у этого Арслана немного зерна — взаймы или за деньги. Дороги она не знает, не знает, разыщет ли его и как понесет зерно, если даже его получит…

«Все врет, — подумал Пашко, слушая ее. — Либо зачала незамужней и сейчас хочет скрыться, чтобы родить и замести след; либо она партизанская связная и идет с важным поручением; или черт его знает кто! Все может быть, только не то, что она говорит. Беда лишь, что брюхатая. Несчастный народ эти женщины, — подумал он, — чуть только сделает уступку природе, и все уже наружу, а там, смотришь, заплакал, запищал ребенок…»