Облава - [121]

Последним на Ледину пришел Чазим Чорович с капабандой из Торова и его поредевшим отрядом. Увидев над деревьями дым, Чазим решил, что жарят мясо, ему даже почудился его запах, и он побежал. Без фуражки, лысый, с кровавой шишкой, от которой лицо его перекосилось, сгорбившийся от усталости, он заметно пал в глазах людей, но сам этого еще не понимал. С хриплыми криками, в которых ничего нельзя было разобрать, Чазим пробился сквозь толпу к костру Элмаза. Когда ему сказали, что никакой еды нет, он воспринял это как доказательство ненависти к нему и заговора против него. «Сговорились, — подумал он, — все сожрали, а кости закопали в снег. Нарочно перепились свыше всякой меры, только бы мне ничего не оставить…»

Вне себя от бешенства он рычал, бил себя в грудь, стонал, показывал рану, поминал немецкую фуражку, бормотал, что ему известны все тайные коммунисты и что он с ними разделается. Ему поднесли ракии, чтобы он угомонился. Это помогло, но ненадолго. Увидев сквозь дым костра Ахилла и четырех карабинеров, он вскочил и полез к ним целоваться. Ему казалось, будто он вечность их не видел, и с иными целовался по два, по три раза, отсюда он заключил, что карабинеров много и что они настоящие его друзья и родичи. Раззадоренный таким количеством родни, он налетел на Арифа Блачанаца:

— Ну-ка говори, свиное отродье, куда ты запрятал коммуниста!

— Отстань, Чазим, чего ты ко мне сегодня пристал!

— Нет, нет, выкладывай начистоту! Я его убил, он мой, а ты его украл!

— Не размахивай руками, Чазим! Брось, меня на испуг не возьмешь!

— Возьму, свиное отродье! Так сейчас испугаешься, что копыта протянешь. — И Чазим дал ему затрещину.

Чулаф Арифа перелетел через костер. В ответ Чазим получил удар прикладом в живот. Он согнулся в три погибели от боли, недоумевая, как смог и посмел его ударить этот низкорослый гаденыш. А тем временем родичи Арифа, давно уже точившие зуб на Чазима, выхватив из огня головешки, принялись его избивать. У них были и винтовки и палки, более подходящие для такого дела, но они почему-то считали, что Чазима, как волка или оборотня, следует бить головнями. Зашипели отлетающие в снег угли, запахло горелым сукном, дымом, поднялся крик, в котором потонули тщетные призывы Ахилла Пари успокоиться. Сбежались от других костров — смотреть и подначивать. Все смешалось, кипело, волновалось. Спокойным оставался лишь Элмаз Шаман, он сидел со злорадной улыбкой на застывшем посеревшем лице, прижав руки к левой стороне груди. Ахилл, вернувшись к нему, уселся и крикнул в ухо:

— Ты это видишь! Что они делают!?

— Кажется, бьют. Пускай бьют, он первый начал.

— Нехорошо получается. Что нужно сделать?

— Ничего, смотри, удивляйся и береги голову. Они такие: убьют, а потом каются.

— Сдурели, говоришь?

— Сдурели! И он и они! Все нынче сдурели.

— Тутти[55] сдурели. Убьют же человека!

— Пусть себе! Не бойся, все равно ничего не поправишь.

«Нельзя поправить, — бормотал он про себя, — кто может поправить, как? Зараза безумия, подобно испанке, бродит по всему миру, не щадя ни одной веры, для нее все равны. Того, кто пытается помогать или спасать, она тотчас хватает за космы и — в землю. Чабанов хватает подле овец, косарей и ворошильщиков — на лугах, горожан — в городах, взялась и за женщин. Всюду побывала, всех заразила — нет больше здоровых, спокойных, собранных людей. Если уж и мирные Шаманы заразились и стали вояками, а я капабандой у них, чего ждать от других?.. Здравомыслие исчезло, умных людей днем с огнем не сыщешь, впрочем, и раньше их немного было, а проку от них еще меньше. Таков мир: текут воды, точат камни, уходят годы, а безумие остается, меняется лишь его окраска. Прошлое пестрит от этих красок: то желтой — от желчи и голода; то белой — от костей человеческих и страха; то красной — от крови и стыда; а в конце концов появится зеленая — от травы на могилах…»

Толпа вокруг Чазима наконец поредела. Блачанацы отпустили его, выбившись из сил и дивясь его выносливости, так и не дождавшись, что он рухнет на землю. Согнувшись и вытянув вперед огромные руки, Чазим вдохнул в себя воздух, вытаращил глаза и заревел:

— Это вы меня так, а?

— Тебя, тебя! — загалдели они. — Чтоб знал, как бывает битому.

— Заплатите вы мне за это, — сказал он, ощупывая черную от ударов головнями, распухшую плешь. — Я не я буду, если не заплатите!

— Ты знаешь, где мы, вот и приходи! Как только вздумаешь, так и приходи, мы тебе еще добавим!

— Теперь вы смелые, когда на мне нет фуражки.

— Найди себе другую, как в голове засвербит. Эта тебе не Нови Пазар — давить учеников и малолеток, как ты привык!

— Коммунистов, а не малолеток, — зарычал Чазим, выпячивая грудь.

Кружилась голова, перед глазами покачивались деревья, дрожали подколенки. Позабыв про затоптанную в грязный снег винтовку, он едва дотащился до веток и повалился на них. Он ничего не понимал, особенно его удивили карабинеры: они точно призраки, а может, переодетые враги, никак не верится, чтобы настоящие карабинеры, с которыми он недавно целовался, так равнодушно смотрели на то, как его били. Уставившись на Ахилла, он крикнул:

— Надо их всех засадить в тюрьму! Чего церемониться?