Облава - [119]

«Вон он, этот народ, — подумал Видрич, — вот за кого я должен бороться и кого должен спасать. Дикари, ревущие дикари. Не хочу, не могу, устал, пусть с ними возится кто-нибудь другой. Знаю: и те, кто сидит дома, и те, кто еще растет, — тоже народ, но у меня нет больше сил с ним нянчиться. Да и эти с бору сосенки, недружные, как всегда, кричат, стремясь перекричать или прикрыть беса противоречия, который в них сидит. Одни — хотели нас сжечь и пепел развеять, другие кормили нас, когда не хватало хлеба и для своих детей, а сейчас и те и другие честят нас на чем свет стоит: одни за то, что мы коммунисты, другие за то, что мы терпим поражения и позволяем взять себя в клещи. Люди перемешались, и на первый взгляд разницы между ними не видно, но она есть. Офицерам, да и всем ясно, что, если бы все стреляли в цель, мы давно были бы уничтожены, а если бы все стреляли мимо, то я не стоял бы здесь один как перст. Конечно, они держат друг друга на подозрении и точно угадывают, кто какую роль играет в их незримой борьбе, потому заподозренным иногда приходится поступать наперекор самим себе. Надо уходить от этого муравейника, как можно скорее уходить — глаза бы на него не смотрели…»

Поднявшись, он увидел солнце: точно аэростат, сошедший со своего пути из-за криков и выстрелов, оно, поблекнув, свернуло со своего пути и забрело на край серой небесной отмели. Его блеск ослабел, и земля покрылась сетью косых зубчатых теней невидимых выпуклостей. Из одной такой тени выбрался человек с винтовкой, перебежал освещенное солнцем пространство, кинулся за укрытие и открыл огонь по галдящим преследователям; тем временем показался другой, перебежал в новое укрытие и стал прикрывать первого. Так они и чередовались, расстояние скрадывало страх и тревогу в их движениях, просто два человека затеяли какую-то долгую невинную игру. Вот они приближаются к Зачанину, он поджидает их под защитой жалкого кустика, что-то кричит и стреляет через их головы. Должен бы появиться еще один, но его нет. Кого же это нет, спросил себя Видрич и тут же ответил: Ладо нет, с него первого начали. Вместо жалости в голове снова встали строки из Никольца: «…и убили Ладо с Луга…» И это, как нарочно, перенесло его в прошлое, отвлекло от Ладо.

Позабыв о том, где он и куда идет, Видрич положил дуло на ветку, нацелился и выпустил одну за другой пять пуль в начинавшую редеть черную гущу. Галдеж на мгновение умолк и всколыхнулся снова сердито и неистово. Слышно было, как честили турецкую мать, думая, что это стреляют мусульмане, — либо часовой спросонок, либо зарвавшийся задира, который не знает о договоре. Не желая нарушать перемирия, они старались образумить его криками и угрозами. Видрич подождал, пока они осмелеют и вылезут из укрытий, и снова загнал их обратно. Одни воспользовались случаем и поскорее удрали, чтоб их не успели вернуть; другие попрятались. На открытом месте остался один, — выпятив грудь, он размахивал шапкой и хриплым голосом вопил:

— Распоряжение итальянского командования о совместной борьбе против…

Видрич нацелился и прекратил его разглагольствования. В крикуна он не попал, и тот убежал вприпрыжку. На мгновение воцарилось замешательство, до сих пор они полагали, что только им дано право стрелять куда и когда заблагорассудится. Наконец они вспомнили, что и у них есть оружие, и вскоре бугристую гору постепенно затянуло дымом. Одна из пуль срезала ветку, на которой лежала винтовка Видрича, другая прорвала рукав плаща и застряла в швах, тяжелый комок земли ударил Видрича в грудь с такой силой, что у него перехватило дыхание. Ему залепило глаза. Забросало мокрым снегом. Ничего не видя, он спрятался за исчерченный пулеметными очередями камень и выстрелил наугад — только бы показать, что он еще жив.

Так он давал о себе знать через все более продолжительные промежутки времени. Он понимал, что стрелять нужно чаще, но не мог — руки точно налились свинцом, веки слиплись, малейшее движение давалось с трудом.

Среди неясных теней, мельтешивших перед глазами, все чаще появлялся призрак с бессмысленной улыбкой на лице. Улыбка была не насмешливая, как показалось ему поначалу, но и не веселая, она вообще ничего не выражала. Стоило Видричу пристальней вглядеться в призрак, он сразу же исчезал; но как только глаза уставали от напряжения или он пытался о нем позабыть, призрак появлялся снова. Пугливый, но такой настырный, — точь-в-точь человек, которому надо что-то сказать и который не знает, с чего начать. Видрич закрывал глаза, и призрак исчезал. Он понимал, что никаких призраков нет, был убежден в том и раньше, и вдруг услышал и узнал собственный голос, который раздался в нахлынувшем тумане:

— Чему это ты смеешься?

Придя в себя от этого голоса, Видрич загнал в ствол патрон, выстрелил и снова закрыл глаза, — он очень устал. Он совсем перестал думать о призраке, позабыл о нем, но, к своему величайшему удивлению, услышал его запоздалый ответ:

— Смотрю, как вы друг друга убиваете.

Его дремлющее сознание восприняло ответ, как вполне понятный, естественный, как нечто такое, о чем он уже сам размышлял, и он снова услышал свой хриплый и безвольный голос: