Облава - [117]
Арсо торопливо спустился с дерева, он решил, что на земле ему придет в голову что-нибудь более умное. Вот он уже стоит на земле, а в голову ничего не приходит. Вспомнился огонь в очаге, дым ест глаза, вокруг низенькие табуреты, хозяин сидит подле гусляра Аджича, а он тянет:
Арсо посмотрел на пистолет, рука задрожала, и он поскорей спрятал его в карман. Пашко Поповича, который внезапно появился среди деревьев, он принял за призрак. Арсо обалдело смотрел, как призрак машет ему рукой. Сообразив наконец, что Пашко подает ему знак спрятаться за дерево, он послушался без размышлений, — не потому, что понял, от кого надо прятаться, а просто по малодушию. Тут же он услышал, как Пашко хриплым голосом кричит людям, идущим за ним:
— Вон еще один бедняга! А на склоне двое лежат.
— На каком склоне? — спросили его.
— Подле Невест. Боже мой, боже мой, что же ты делаешь? Всех перебили, ни одного не осталось! Ступайте, возьмите их, а я погляжу, нет ли кого еще.
— Смотри, чтоб тебя не стукнули из леса!
— Стукнут, скажу спасибо. Надоело мне смотреть на такое.
Видя, как они побежали наперегонки, чтобы первыми опознать убитых и обшарить их карманы и торбы, Пашко бормотал про себя:
— Все пошло наизворот: в мирное время ни в жизнь не взяли бы у покойника даже безделицы, а сейчас готовы рубашку с тела содрать. Один господь знает, а может, и он не знает, и дальше так пойдет или когда-нибудь все-таки кончится?..
Пересчитав свой отряд и убедившись, что все ушли, Пашко направился к Шнайдеру. Лицо старика было землистое, осунувшееся, он посмотрел на Арсо мутными, глубоко запавшими глазами и сказал:
— Ты, я вижу, не ранен?
— Нет, я бросил товарищей.
— Я знал, что ты их бросишь. Это тебе не языком чесать, тут нужно мужественное сердце, а у тебя его нет.
— Нет, — признался Арсо и удивился, что это было не трудно. — Убитых собираешь? — спросил он.
— Собираю. Итальянское начальство разрешило захоронить, вот и тороплюсь поскорее это сделать, пока Гиздич не запретил.
— Захорони и меня, так будет лучше всего. Жизнь моя ломаного гроша не стоит!
— Не говори глупостей! Каждый хочет как лучше, но не всем это удается. И моя жизнь паскудная, а вот терплю, — может, хоть мертвым пригожусь. Кто там у Невест лежит?
— Гара. А другого не знаю, скорее всего Ладо.
— Это тот Ладо, что из Меджи?
— Тот самый, ранило его, потому и думаю, что он.
— Недалеко отсюда лежит убитый турок, ваши его убили. Сними с него чулаф и прокрадись по лесу к турецким землям, пока шум не уляжется. А потом, если некуда будет податься, приходи ко мне, у меня дождешься весны. — Он опустил голову, повернулся и ушел.
У Шнайдера отлегло от сердца, не потому, что появился луч надежды, а потому, что он снова остался один. Он ненавидел одиночество, но сейчас предпочитал быть один на один с собой, без свидетелей. Ему не хотелось, чтобы его видели в ту минуту, когда он полон омерзения к себе, к своему второму рождению, еще более отвратительному, чем первое. Ему был гадок этот взрослый, усталый человек с замаранным именем, с темным пятном, которое ничем не отмоешь.
Арсо колеблется, раздумывает, согласиться ли на предложение Поповича, и в то же время чувствует, что душа у него разрывается на части.
— Что ж, — говорит он себе — живи! Будет для тебя жизнь что подаяние для нищего; меду соберешь разве что от мертвых пчел, ведь на этом свете счастья, как на могиле — ягод.
ВЫСОКАЯ ЗЕЛЕНАЯ ЕЛЬ ТЬМЫ
Иван Видрич помнил, что между Кобилем и Рачвой лежит ровная луговина со стогами сена, оросительными каналами и живыми изгородями желтых и красноватых кустов можжевельника. Сейчас картина эта в памяти подернулась дымкой и поблекла, но луговина с пестрыми купами высоких и низких деревьев оставалась такой же яркой, зеленой и ровной, как спортивная площадка. Где-то посредине, под ветвистой старой черешней, клокотали рядышком два ключа — Девери, а слева и справа от них под большими, обросшими мхом, точно зеленой бородой, камнями мирно почивали сваты из легенды. Деревья напоминали большую молчаливую семью, где старые стволы-деды взяли за руки внучат-кусты и повели их прогуляться к источникам, — они шли, шли, размахивая зелеными рукавами и подолами рубах, неторопливо переступая ногами в зеленых шароварах, но за день так и не успевали дойти до родников.
Он сравнивал то, что когда-то видел и сохранил в памяти, с тем, на что смотрел сейчас, и ему вдруг почудилось, будто он совершенно немыслимым образом забрел в какое-то незнакомое место. Видрич остановился и посмотрел на Рачву: она самая, только тогда не было снега, все же остальное совпадает. Опустив взгляд, он двинулся дальше и снова увидел, что все кругом как-то изменилось, опустело. От деревьев, с тех пор как лесник с ружьем их не охраняет, не осталось и десятой части, все повырубили, торчат одни кусты, словно беззащитные сироты, по ним и направления не определишь. Нет ни стогов, ни плетней, которые их окружали, ни загонов, ни пастушьих хижин, ни водопоев, ни изгородей. Черешню срубили, даже следа от нее не осталось, замерзшие источники занесены снегом, теперь и не узнаешь, где погибли девери, где закопаны сваты. Лишенная красок и примет, однообразно белела пустошь — широкое, изрытое буераками, ямами и овражками плоскогорье, по которому трудно идти усталому человеку.
