Облачно, с прояснениями - [39]

— Высокая?

— Довольно высокая, — отвечаю я.

И она шепчет, чтобы не услышал дед, который возится на кухне, греет ей молоко:

— А вы скажите ему, что почти нормальная.

Помню, как впервые после болезни она вышла на балкон, глянула вниз на улицу, воскликнула удивленно:

— Смотрите, уже зеленые листья на деревьях!

А дед сказал:

— Чему ж ты удивляешься? Всю зиму провалялась, а поднялась — на дворе уже весна.

Лицо ее у меня перед глазами: бледные, ни кровинки, щеки, удивленно расширенные глаза, полуоткрытые губы. Глядит на улицу сверху вниз, шепчет про себя:

— Зеленые листья… И солнышко светит… Вот чудо-то!

А дед подмигивает мне, кивая на Лялю, и оба мы думаем об одном и том же: должно быть, ей самой сейчас кажется, что она родилась во второй раз.

А вот январский, сверкающий стылым морозным блеском день.

За окном падал снег, тихо, как в стакане, неслышно и щедро, улица была вся в снегу, словно декорация: высокие сугробы по краям тротуара, снежные шапки на машинах, стоящих возле дома.

Утром ко мне позвонили в дверь. Я открыла, на пороге стоял губастый, светловолосый парень в меховой шапке пирожком, в недлинной стеганой куртке.

— Привет, — сказал парень. — Я Скуратов.

— Привет, — сказала я. — Ну и что с того, что вы Скуратов?

Он ухмыльнулся, открыв неровные зубы:

— А то, что я тот самый Скуратов, с которым у вас нора.

— Что? — переспросила я. — Какая нора?

— Как — какая? Обыкновенная. Знаете, как трудно получить нору?

— Не знаю, конечно. Знаю только, что мне лично нора не нужна.

— У вас есть собака? — спросил он.

— Нет, — сказала я. — У меня нет, а вот у соседей…

Я подошла к Лялиной двери, позвонила. В тот самый миг, когда Ляля открыла дверь, выбежала Редька.

Глаза Скуратова стали круглыми, словно пуговицы его куртки.

— Вот эта собака? — спросил он.

Все разъяснилось не сразу. Оказывается, Скуратов зашел не в тот подъезд; в следующем подъезде и в самом деле жил жесткошерстный фокстерьер по имени Антабус, очень злой и ершистый.

Мы все вдоволь посмеялись после. Одна Ляля не смеялась.

— Подумаешь, фокстерьеры ему нужны! А слона или тигра, случайно, не требуется?

— Пойми, — убеждал ее дед, — Редька — законченная дворняга, ей не нужны никакие норы и натаски, а жесткошерстный фокстерьер — это собаки-крысоловы, им требуются особые норы.

— Дедушка, — спросила Ляля, — почему ты всегда все знаешь?

Я полагала, что Алексей Кириллович засмеется, попробует отшутиться, но он неожиданно покраснел, как юноша, так, что, казалось, седые его волосы мгновенно стали розовыми.

— Ну, не все, — пробормотал. — Уж ты скажешь!

— Нет, правда, — не отставала Ляля. — Что тебя ни спросишь, ты все знаешь.

— Ну, например, про жесткошерстных фокстерьеров я в книге прочитал, у нас книга по кинологии печаталась.

— Что за книга?

— Перевод с английского.

В тот вечер я сидела у них, мы все трое смотрели детективный фильм по телевизору.

В дверях раздался звонок.

— Начинается! — сказала Ляля, вскакивая, чтобы открыть дверь. — Наверно, еще один какой-нибудь малахольный любитель фокстерьеров.

На пороге стояла женщина, довольно полная, сравнительно молодая. Темно-вишневого цвета пальто, казалось, было ей тесно, на голове белая меховая шапка-ушанка.

В раскрытом меховом воротнике виднелся клетчатый шарфик, над ним цвело слегка оплывшее с мороза лицо, полный розовый подбородок, походивший, как подумалось мне, на молодую картошку, яркие губы, темные, слегка подчерненные ресницы.

— Вам кого? — спросила Ляля. Должно быть, подумала про себя: «Опять не туда зашли…»

Но нет, женщина пришла туда, куда следовало.

Она спросила:

— Ляля, ты меня узнаешь?

— Сейчас попробую…

Ляля вглядывалась в нее, пытаясь узнать, кто стоит перед нею. Поначалу лицо Ляли казалось растерянным, потом стало немного проясняться, словно на нем попеременно отражались свет и тени.

Тихо всплеснула ладонями.

— Да, ну конечно же, — сказала женщина и обняла Лялю. — Я знала, что ты меня узнаешь, не можешь не узнать…

Она походила на свою фотографию, ту самую, что висела на стене в Лялиной комнате, только там, на фотографии, она выглядела моложе, а сейчас, когда она сняла шубу, шапку, размотала шарф, стали видны морщинки возле рта, мешки под глазами, дряблая кожа, все те неизбежные приметы старения, от которых никуда не денешься, не спасешься.

Я заметила: Ляля похожа на мать — такие же точно глаза, как у матери, светлые, широко распахнутые, и лоб такой же, чуть выпуклый, невысокий, туго обтянутый кожей, и манера смотреть у обеих одинаковая, немного вбок, словно так вот, сбоку, легче все разглядеть.

Мать подошла к Алексею Кирилловичу, картинно, как мне показалось, воскликнула:

— Дядя, милый, вас ли я вижу?

И столь же картинно прижалась щекой к его щеке. Потом вынула из сумочки, голубой, под кожу, с огромными металлическими кольцами и металлическим же блестящим замком, носовой платок, обмахнула им глаза.

Наверно, это должно было означать, что она не на шутку растрогана встречей с дядей. И, разумеется, с дочкой.

Меня сразу же поразила ненатуральность, деланность улыбки, жестов, движений, даже ее вещи — пальто, шарф, все та же сумочка, сверкающая металлом, даже носовой платок, красный в синий горошек, испускающий резкий запах каких-то крепких духов, — все это тоже казалось деланным, показным, как и ее голос, улыбка, манеры.