Облачно, с прояснениями - [23]

Но, как только мама обрывала игру, он немедленно просыпался и требовал, чтобы она играла еще.

И она все время играла одну и ту же папину любимую «Землянку».

Папа прожил с нами неделю. В конце концов и он за эту неделю постепенно привык к новой квартире и даже стал, подобно маме, утверждать, что маленькие комнаты и вправду уютнее, чем большие.

Он ходил со мной в лес, и мы с ним собирали грибы. Он сказал, что, конечно, нельзя сравнивать этот лес с Тимирязевским: там, в Тимирязевском, отроду не росло ни одного гриба, а здесь прямо как в настоящей деревне.

Папа сказал, что надо устроить новоселье. Так полагается, это же все знают. Мама сказала:

— Несколько запоздалое новоселье…

Но папа возразил:

— «Лучше поздно, чем никогда.

И мы стали готовиться к новоселью. Мама навезла всяких вкусных вещей из центра, дедушка купил на рынке в Черемушках клубники, черешни и грузинских помидоров, очень красивых с виду, но невкусных и ужасно дорогих. Папа купил вина и фруктовой воды.

В субботу вечером пришли гости. Мы усадили их в дедушкиной комнате, она была меньше маминой, но больше моей, однако в маминой комнате стоял рояль, а в дедушкиной мы поставили стол, недавно купленный мамой, очень удобный, с отвинчивающимися ножками. Обычно он стоял в лоджии, а мы обедали на кухне, за маленьким столом.

Гостей было немного: Антон с мамой, Агния Сергеевна, которую дедушка специально ездил приглашать на проспект Мира, и еще должна была прийти мамина приятельница Алла Петровна.

Алла Петровна вместе с мамой преподавала в училище.

Агния Сергеевна, как мне показалось, постарела, как-то вся ссохлась. Должно быть, она скучала на новом месте, хотя ей, как заслуженному врачу, дали хорошую однокомнатную квартиру в кирпичном доме, с потолком не в пример нашему высотой в три метра. Но Агния Сергеевна, как только пришла, сразу же нам заявила, что охотно поменялась бы в наш район, не поглядела бы на то, что дом блочный, ни на потолок в два семьдесят, только бы быть поближе к старым друзьям.

И дедушка, внезапно растрогавшись от этих ее слов, клятвенно пообещал, что непременно отыщет для нее подходящий обмен.

Последней пришла мамина сослуживица Алла Петровна.

Не знаю, может быть, она и была красавица, во всяком случае, держала она себя так, как могла бы держать только самая заправская красавица. Остановилась в дверях, постояла немного, чтобы мы все вдосталь полюбовались ею, потом с улыбкой оглядела нас.

— Вот и я, — сказала, картинным жестом поправляя челку на лбу.

— Мы вас заждались, Аллочка, — сказала мама.

— К вам добираться — легче уж прямиком в Тулу или в Ясную Поляну, — ответила Алла Петровна и первая засмеялась, хотя, по-моему, не было ровно ничего смешного в том, что́ она сказала.

Мне она не понравилась с первого же взгляда.

Она была худой, высокой, почти такого же роста, как мой папа. Одета в яркое платье, что-то синее, малиновое и лиловое, не то полосы, не то какие-то зигзаги. На шее бусы. На руках по два браслета. В ушах длинные серьги.

На низкий лоб спускалась густая темно-рыжая челка, веки обведены синим, пышные губы намазаны малинового цвета жирной помадой. Нижняя губа толще верхней; кажется, такие вот губы принято называть капризными.

Она подняла руки, бренча браслетами, расчесала волосы. Серьги ее сверкали при каждом движении, бусы перламутрово переливались, и вся она казалась какой-то яркой, с блестящим оперением птицей.

Я спросила Антона:

— Она тебе нравится?

Он ответил не сразу:

— Еще не успел разобраться.

— А все-таки?

— Вроде скорее нет.

— И мне тоже нет.

А она оглядела меня с головы до ног, словно догадывалась, что я говорю о ней, подозвала к себе своей бренчащей рукой.

— Подойди ко мне, Катя. Я давно уже хотела с тобой познакомиться.

Я подошла.

— Ты учишься в седьмом классе?

— Перешла в восьмой.

— Уже совсем большая, — рассеянно определила она.

Я кивнула. Что тут скажешь? Большая так большая.

— Я себя помню в твои годы, — продолжала она. — Я уже тогда поняла, что главное в моей жизни — музыка.

— А Катя у нас к музыке равнодушна, — сказала мама.

— Медведь на ухо наступил, — сказала я.

Она засмеялась:

— Как? Какой медведь?

— Это такая поговорка, — ответила я, с досадой чувствуя, что краснею.

— Да, ты уже совсем большая, — сказала она еще раз, думая, очевидно, о другом.

Это наше новоселье запомнилось мне надолго. Запомнилось потому, что впервые в жизни я почувствовала, что ненавижу женщину, не сделавшую мне, по совести говоря, ничего плохого, и все-таки я ненавидела ее до того, что просто задыхалась от переполнявшего меня отвращения к ее голосу, к ее бренчащим браслетам и бусам, ко всему ее тщательно сделанному, заботливо ухоженному облику.

Может быть, правду говорят, что дети и собаки особенно чутко ощущают фальшь. А она была фальшива до самых кончиков своих блестящих огненно-коралловых ногтей.

Ненатурально смеялась, свысока хвалила мамины пироги, снисходительно поглядывала на тихую Зиновию Семеновну, делала вид, что внимательно слушает дедушку, рассказывавшего о том, как выглядела в старое время Москва. Очевидно, она изо всех сил старалась понравиться всем и потому каждому говорила сладкие слова: уверяла дедушку, что он выглядит куда моложе своих лет, и так же откровенно льстила маме, говоря, что мама сегодня особенно красива, хотя никто никогда не считал мою маму красивой. И мне она сказала, что, когда я вырасту, я буду такой же красивой, как мама, а я угрюмо молчала все время…