Облачно, с прояснениями - [21]

Агния Сергеевна молча разглядывала свои руки, жесткие, с шероховатой кожей от частых умываний, уже совсем старенькая, лицо в морщинах и шея тонкая-тонкая.

Сказала, не поднимая головы:

— Юбилей — это, по сути, подготовка к некрологу. Особенно тогда, когда уходишь на пенсию.

— Будет вам! — сказал дедушка. — Я, к примеру, вышел на пенсию лет пятнадцать тому назад и до сих пор ни о каком некрологе и думать не думаю!

Она покачала головой:

— Представляю себе, что не надо никого лечить, ни к кому не идти на вызов…

Мама с дедушкой переглянулись, а мне вдруг стало жаль Агнию Сергеевну. Ведь теперь, несмотря на все добрые слова и подарки, она внезапно оказалась уже никому не нужной, а до сих пор, всю свою жизнь, привыкла считать себя нужной, и так оно и было на самом деле.

Я сказала:

— Если я заболею, буду лечиться только у вас.

Мама озабоченно спросила:

— А что, плохо себя чувствуешь?

Я хотела сказать правду, что все у меня в порядке, но неожиданно для самой себя пожаловалась:

— Что-то сегодня голова болит и горло тоже вроде немного.

Мама испуганно посмотрела на меня, потом взглянула на Агнию Сергеевну. В раннем детстве я часто болела ангиной, и мама боялась, вдруг у меня опять ангина. Агния Сергеевна сразу все поняла и сказала:

— Давай ложечку, открой рот пошире, я тебя сейчас поисследую.

К радости мамы, я оказалась совершенно здоровой, и в горле не было ни одного налета. Впрочем, я это и так знала.

И я подумала: если бы Антон был здесь, даже он не стал бы ругать меня за мою ложь. Хотя он не признавал лжи, но все равно не стал бы ругать, а, может, тоже попросил бы Агнию Сергеевну посмотреть и его горло.

Когда стало известно, что дом непременно будут ломать, Агния Сергеевна явилась к нам.

— Как же так? — возмущенно спросила она. — Тут все кругом мои пациенты, я же всех с самого их детства знаю, а кому я буду нужна там, на новом месте?

Мой дедушка, любивший всем в глаза говорить все то, что думает, спросил ее:

— Неужто вам, любезнейшая, не все равно? Нам, пенсионерам, что здесь жить, что где-нибудь в Чертанове или в Нижних Котлах — все едино!

— Мне не все едино, — с достоинством ответила Агния Сергеевна.

Она и теперь, выйдя на пенсию, продолжала навещать бывших своих больных: они по привычке обращались к ней, и это был и остался, должно быть, единственный смысл всей ее жизни.

И вот настал день, и пришлось всем жильцам нашего дома переезжать. Агния Сергеевна переехала на проспект Мира, Антон с его мамой и мы переехали в один дом, в Беляево-Богородское.

Это было необыкновенно удачно, что мы снова оказались с ним в одном доме: они получили однокомнатную, а нам дали целых три комнаты с раздельным санузлом и большой лоджией, на которой дедушка сразу же решил развести цветы.

Правда, район был новый, необжитой и такой далекий от родной нашей Масловки! Зато там был хороший лес, еще лучше, чем наш Тимирязевский, деревья доходили почти до нашего дома, и утром я просыпалась от пения птиц совсем как, бывало, на Масловке.

Пришлось нам с Антоном записаться в новую школу. Антон утверждал:

— Все новое интересно.

А я не соглашалась. Я скучала по нашей школе, по своим подругам.

Но Антон уверял меня, что в конце концов я привыкну, иначе и быть не может. Впоследствии так оно и оказалось.

Антон продолжал учиться у моей мамы. Он уже играл мазурки Шопена и прелюды Рахманинова. И, как и раньше, приходил к нам упражняться на рояле. Я слушала его с удовольствием, потому что слушать прелюды и мазурки было куда интереснее, чем гаммы.

Мама говорила:

— В следующем году будешь поступать в наше училище.

Я дразнила Антона, что он будет учиться среди сплошных гениев и сам вообразит себя гением и тогда к нему и на козе не подъедешь.

Антон спокойно выслушивал меня.

— Мне повезло, что мы с тобой в одном доме.

— Не со мной, а с моей мамой, — уточняла я.

— И с твоей мамой, — соглашался Антон. — И с тобой.

И я знала, он говорит правду. Он всегда говорил одну правду.

3

Квартира наша была чистенькая, вся словно с иголочки, но потолки были низкие, а комнаты куда меньше, чем в старом доме. Мама поставила рояль в своей комнате, самой большой в квартире, и рояль занял почти все пространство, просто повернуться негде было.

Но мама говорила, что все равно, тесно или просторно, а с роялем она ни за что не расстанется, — как ни говори, это ее орудие производства.

Маму все считали оптимисткой. Во всем, что бы ни происходило, она постоянно старалась отыскать хорошую сторону.

Наш переезд достался ей труднее, чем всем нам. Теперь маме приходилось тратить на дорогу до училища на целых два часа больше, чем раньше, но она отвечала на соболезнующие расспросы дедушки одинаково весело:

— Ничего, все это дело привычки. Ведь надо только добраться до метро, а как добралась до метро, уже не страшны никакие расстояния.

Так говорила мама, забывая о том, что, прежде чем попадешь в метро, надо ехать автобусом минут двадцать, а от нашей станции метро до ее училища тоже никак не меньше часа.

Мне иногда казалось, что мама стала оптимисткой скорее из-за меня и дедушки. Мы с ним вечно жаловались то на одно, то на другое, а мама говорила: