Обитель любви - [10]

8

Три-Вэ сидел на кровати и думал, что сейчас снова заплачет, но слез не было. Он чувствовал себя по-прежнему несчастным, но, проведя указательным пальцем по рельефному оттиску герба на бумаге, отчасти утешился. «Она хочет писать мне», — подумал он и прижал записку к груди, поражаясь душевной красоте девушки, которой всего пятнадцать лет, но которая сумела в самый черный день своей жизни найти для него слова прощения. И тогда ему пришло в голову слово «любовь». «Я люблю ее, — подумал он, и эта мысль не показалась ему глупой. — Как жаль, что она еще недостаточно взрослая, чтобы можно было сказать ей об этом».

Вздохнув, он прошел в просторную квадратную ванную комнату, плеснул воды на лицо, смочил и расчесал густые темные волосы. Вернувшись в спальню, он надел воротничок, завязал галстук, застегнул жилетку и надел пиджак. После этого он спустился вниз.

Донья Эсперанца разливала по чашкам наваристый дымящийся куриный суп. Потом племянница Марии обнесла стол блюдом с тушеным цыпленком, кулебякой, посыпанной сверху оливками, миской с голубцами из кукурузных листьев, картофельным пюре, луком в сливочном соусе, горохом, свежими маисовыми лепешками и сухим печеньем. На столе стояли еще стеклянные блюда со свекольным салатом, подливкой и колбасой. На десерт был подан пирог-помадка со взбитыми сливками. Кулебяка и голубцы были любимыми блюдами Три-Вэ и придавали ужину праздничный вид. В остальном это был самый обычный ужин. Обед — даже в такую жару — был еще плотнее, ибо включал в себя еще тарелку с холодным окороком, колбасой и тонкими кружевными ломтиками болонской ветчины. Хендрик, как и всякий другой здешний супруг, более легкие трапезы воспринял бы как свидетельство того, что жена абсолютно не ценит его благополучия.

Три-Вэ почти не ел. Он вяло поковырял пищу с нескольких тарелок. Все время молчал, сочиняя в уме письма, которые он напишет Амелии.

Перед тем, как ему пойти спать, донья Эсперанца спросила серьезно:

— Ты готов?

В глазах у нее была тревога.

— Да, мама, я готов.

Ночью, как всегда, жара спала. В открытое окно вливалась прохлада, слышалось трещанье цикад. Три-Вэ долго лежал без сна, думая об Амелии. «Как только ей исполнится шестнадцать, я смогу сказать ей, что люблю ее», — думал он, засыпая.

На следующее утро солнце вновь безжалостно опалило город. Это действовало угнетающе. Три-Вэ, надев новый костюм, снова обливался потом. В пульмановском вагоне Южно-Тихоокеанской железной дороги он покинул Лос-Анджелес.

Глава вторая

1

На следующей неделе после отъезда Три-Вэ во время ужина раздался стук в дверь. Мария жарила на десерт оладьи с яблоками, а ее племянница мыла посуду. Бад бросил на стол салфетку и пошел открывать. Соседи и друзья частенько наведывались в это время, чтобы пригласить Ван Влитов куда-нибудь вместе провести вечер. Два года назад в Лос-Анджелес провели телефон, но пока что во всем городе установили только девяносто один аппарат. Большинство людей, включая и Хендрика, считали, что это устройство ухудшает слух. На пороге стоял черный слуга Динов. Он протянул записку, адресованную мистеру Хендрику Ван Влиту. Бад взял записку, отнес ее к столу. Хендрик вскрыл ее ножом для фруктов.

Прошу Вас уделить мне один час вашего времени сегодня вечером, чтобы помочь разобраться в делах мужа.

Это была записка от мадам Дин.

Хендрик кашлянул. От жары не осталось и следа. Каждую ночь город окутывал плотный туман. Хендрик как раз лечил больное горло. Он снова кашлянул.

Донья Эсперанца встревоженно взглянула на мужа.

Бад сказал:

— Хочешь, пап, я схожу?

Хендрик втайне обрадовался тому, что нашел предлог не посещать берлогу врага. Он передал украшенную гербом записку сыну со словами:

— В конце концов ты тоже Хендрик Ван Влит.

Позже, когда Бад поправлял галстук перед восьмиугольным зеркалом в холле, рядом с вешалкой для шляп, его большой веселый рот кривился в чувственной усмешке. Он думал сейчас о слабости всех француженок, которой они славятся.

На похоронах он предложил мадам Дин свою помощь, и теперь ему нужно выполнять обещание. Даже если бы она оказалась старой каргой. Но она ненамного старше его самого. Прилаживая котелок на напомаженные светлые волосы, он думал о том, что помогать очаровательной молодой французской вдове — не просто соседский долг, но еще и очень приятное занятие. «У меня еще никогда не было женщины, которой бы я не платил, — думал он. — Кроме Розы». Вспомнив это имя, он помрачнел. Его лицо окаменело от тяжелых воспоминаний.

Мадам Дин приняла его в гостиной. Это была комната, которой придавали торжественность темные картины, написанные маслом, большое пианино розового дерева, на котором играла Амелия, красные обои и мебельная обивка всех оттенков красного. Баду обстановка комнаты показалась роскошной. «Первый сорт», — подумал он.

И сама вдова тоже была «первый сорт».

Он предпочитал женщин «в теле», но сумел оценить и мадам Дин. Ее тонкую белую шею прикрывала черная бархатная пелерина. Прекрасно сидело на ней черное шелковое платье с глубоким, отделанным кружевом вырезом на груди, а на пояске вокруг узкой талии висел кружевной же черный веер. И хотя горе ее было безутешно, черный цвет смотрелся вовсе не грубо. Он прибавлял ей женственности, беспомощности, а в сочетании с тонкими аристократическими чертами ее лица и выпуклыми карими глазами — еще и особой ранимости, уязвимости. Впрочем, на самом деле она не была ни беспомощной, ни ранимой, ни беззащитной.