Обезьяны - [132]

Далее, Буснер отлично понимал, что рано или поздно ему начнут задавать неудобные вопросы о характере его отношений с Дайксом. Тот факт, что Прыгуна почти не видели ни дома у Буснера, ни на работе в больнице, ясно означал — научный ассистент семимильными шагами четверенькает к заключению союза против учителя. Ну и пускай, думал Буснер, следуя за задницей экс-художника, виляющей меж прилавков оксфордского крытого рынка с его запруженными проходами и гулкой какофонией, если моя работа с сознанием этого несчастного закончится тем, что Совет лишит меня права заниматься врачебной практикой, — пускай. Вся моя философия, вся моя карьера стояли на одном краеугольном камне — последовательном отрицании, сухих функционалистских категорий; это будет достойный конец моего правления в группе.

Означенные размышления, осуществлявшиеся в уме согласно давно заведенной Буснером процедуре — мысли воображались термитами, которых именитый психиатр извлекал из муравейника своего мозга, — неожиданно прервались: мозг известил именитого психиатра, что его костяная оболочка соприкоснулась с задницей Саймона Дайкса.

— «Чапп-чапп», — фыркнул психоаналитик-радикал, вдыхая высокохудожественные, но оттого не менее анальные запахи своего пациента.

— «Хух-хух-хух», — пропыхтел Саймон и закашлялся. Он остановился прикурить очередную бактрианину — такое впечатление, будто у него в кармане не пачка, а рог изобилия. Буснер не возражал против курения, хотя неуклюжий пока Саймон регулярно засыпал себе все брюхо пеплом и ставил ожоги, — именитый психиатр беспокоился, как бы в результате Саймон не вернулся к своим наркоманским привычкам.

Саймона же это ничуть не беспокоило. Он сидел на земле, затягивался бактрианиной и, подняв брови, разглядывал пачку.

— Мои сигареты, — показал он, — с ними что-то не так.

— Слишком крепкие «хуууу»?

— Нет, совсем нет. Просто у верблюда на картинке два горба…

— Конечно, это же бактриан, а бактрианы — двугорбые верблюды. Сигареты так и обозначаются, «Бактриан». — Буснер потрепал подопечного по загривку.

— Я знаю, точнее, понимаю. Но насколько я помню… — Последовал ряд бессмысленных жестов. — Я помню себя человеком, и человеком я курил другие сигареты, «Кэмел», там был изображен одногорбый верблюд…

— «Кэмел» «хуууу», то есть просто верблюд. Вы хотите показать, что на вашей «планете людей» эти сигареты обозначаются просто «Верблюд», а не «Бактриан»?

— Так оно и есть «хи-хи-хи», как смешно, как глупо, какой тривиальный переворот… правда смешно «хуууу»?

— Кстати, я не вижу ничего смешного в том, что сигареты делают с вашей шерстью, — отзначил Буснер, смазывая слюной особенно обожженное место у Саймона под левым соском, — и нам уже пора. Мы опаздываем к Хамблу, а уж я-то знаю, как он относится к опозданиям.

В самом деле, когда надоедливый и жестикуливый бонобо со скрипом тормозов остановил такси с именитым психиатром и его пациентом у нужного дома, Хамбл, второй психозоразвеиваетель в списке Буснера, уже ждал их.

Хозяин дома стоял на четвереньках, разглядывая гостей поверх живой изгороди своего сада; самец был такой пузатый и с виду агрессивный, что показался Саймону чудовищем из чудовищ, тем более что накинул на себя лишь старую армейскую камуфляжную куртку, которую к тому же забыл застегнуть. Гигантские плечи, столб пара, вырывающийся из обезьяньей пасти на холодном осеннем воздухе, — короче, Хамбл выглядел как самая настоящая обезьяна, без неясностей и двусмысленностей. Точь-в-точь горилла, сбежавшая из зоопарка, подумал Саймон, окинув взглядом откровенно деревенский дом, живую изгородь, яблоневый сад и уползающие в бесконечность поля стерли. Морда для взрослого самца чересчур бледная, зато бакенбарды необыкновенно пышные и рыжие, словно руно у барана.

Баки вкупе с оскаленными клыками испугали Саймона, так что экс-художник, оставив Буснера у машины расплачиваться с таксистом, на всякий случай очень уважительно ухнул, а затем лег за землю, задрал задницу и медленно пополз по лужайке к ограде.

Но Хамбл, как и показывал Буснер, оказался весьма эксцентричным типом. Он лишь легко, беззвучно побарабанил по ограде, ухнул столь же вежливо, как Саймон, перемахнул через кусты и принялся нежно чистить гостя, настукивая ему:

— Мистер Дайкс, пожалуйста, можно я буду обозначать вас Саймон «хуууу»? Ник чему вам так передо мной выстилаться. Я с удовольствием признаю вашу покорность, однако же, право, «чапп-чапп» не стоит!

Саймон повернулся кругом и уставился на своего сожестикулятника. Хамбл сидел с широко открытой пастью, но верхняя губа аккуратно прикрывала зубы, так что вид получался вполне миролюбивый.

— «Хууууу?» — вопросительно ухнул Саймон.

— Конечно, конечно, — ответил Хамбл. — Вы же, несомненно, помните, что показано в «Эпиграмме» у Кольриджа:[154] «Скромный домик с сараем на две кареты, / местного лорда имение, / у него[155] вызвал смех, ибо ему милей всех/ грех гордыни под маской смирения', «хууу» не так ли?

Саймон внимательно посмотрел на ухмыляющуюся морду гигантской обезьяны, заглянул в лучащиеся добротой глаза и, не думая о возможных последствиях, встал на дыбы и обнял Хамбла. Хозяин в ответ обхватил художника своими длинными, как два удава, лапами; никогда еще Саймон не чувствовал себя так хорошо и спокойно, а дружеские тычки Хамбла придали ему уверенности в себе. Постояв так несколько секунд, шимпанзе разъяли объятия, и Саймон показал: