Обезьяны - [114]

Буснер вскочил на стол, протянул лапу и схватил Саймона за плечо. Он умел прикасаться к пациенту как надо. Прежде чем что-либо показать Саймону, нужно было подчинить его, иначе он отзначивал, что ему щекотно или начинал драться. Буснер провокализировал:

— «Чапп-чапп», — а затем застучал по мокрым волосам: — Саймон, я вас прекрасно понимаю, но нельзя забывать и о возможной реакции ваших детенышей.

— Что вы «уч-уч» хотите показать «хуууу»?

— Думаю, не очень-то хорошо им мордозреть вас в таком состоянии и видеть, что вы показываете про ваше внутреннее «хуууу» самовосприятие.

— Про то, что я человек, вы имеете в виду «хуууу»?

— Именно так «чапп-чапп», пациентушко мой.

— Но если я ваш пациентушко, то я «уч-уч» сумасшедший?

— Я никогда так не показывал, Саймон, не люблю жестикулировать в подобных терминах.

— Я хочу снова жить в своем мире. Хочу назад свою «хууууу» гладкую кожу. Хочу назад тела своих детенышей. Я все это хочу «хуууууу»!

Буснер, не выпуская плеча Саймона, перескочил через стол. Он точно знал: сейчас Саймонова истерика может перейти в приступ отчаяния. Важно удержать его в лапах — как детеныша, страдающего аутизмом. Только при использовании всех возможностей телесной жестикуляции можно добиться полного понимания с его стороны.

— «Хух-хух-хух», — попытался успокоить его Буснер, — значит, вы соскучились по своим детенышам, Саймон «хуууу»?

— «Урр-хуурр-ууррр» вы же знаете, что да!!! Я хочу их всех видеть, Генри, малыша Магнуса и Саймона…

— Но Саймон, «чапп-чапп» вы не подумали, как необычно они могут выглядеть?

— Что вы хотите показать «хууууу»?

— Ну, для вас они будут выглядеть как шимпанзе, — думаете, вы сумеете это пережить? Ваши дети покажутся вам животными. И что будет, если вы поведете себя по отношению к ним так же, как ведете себя по отношению к другим шимпанзе «хууууу»?

Буснер пальцами почувствовал, как расслабляются мышцы Саймона. Пациент втянул носом запах врача, запах казался ему шерстяным и почему-то — вот странно! — успокаивающим, ободряющим. Саймон снова вообразил, будто видит своих детенышей, но на сей раз конкретно, физически, не как неясные образы, преследующие его в несчастии, а как реальные тела, зафиксированные, зажатые в тиски действительности, точно на фотографиях, вообразил себе, как они сидят за кофейным столиком в доме собственной матери. Вынесет ли он это? Выдержит ли, увидев вместо белобрысых головок клубки коричневой шерсти? Вместо выпадающих молочных зубов — длиннющие клыки? Услышит вместо звонких голосков, звенящих в памяти, стрекот, рычание и урчание миниатюрных обезьянок?

Но что, если, подумал Саймон, чувствуя, как лапы Буснера, успокаивая, отгибают его шерстинки то в одну сторону, то в другую, что, если этот образ моих мальчиков, за который я хватаюсь как утопающий за соломинку, вовсе не проблеск разума, не память о реальных детях, а ключ, краеугольный камень моего психоза? Что, если выдернуть его, выбить прочь? Может, тогда мой разум выстроит сам себя заново, как склеивается разбитое вдребезги стекло, когда прокручиваешь назад видеофильм?

— Нет, — застучал Саймон по толстому загривку Буснера, — нет, я обязательно, всенепременно должен их увидеть. Пожалуйста, дожестикулируйтесь об этом с моей экс-первой самкой, она не откажется высмотреть ваши знаки. Пожалуйста «хуууу».

Сара Пизенхьюм честно старалась. Она выбивалась из сил, чтобы не забыть Саймона, пыталась устроить себе свидание с ним, но ничего не могла поделать против упрямого факта — воспоминания о нем медленно, но верно становились все более туманными. В первые дни после госпитализации Саймона она очень хорошо помнила, как он под кокаином входил в нее, словно отбойный молоток в горную породу. Она все еще копалась в шерсти у него на животе, ее тело все еще ласкали его пальцы. Но с той минуты, как ее союзнически покрыл Кен Брейтуэйт, тело Саймона стало расплываться, рассеиваться как мираж.

Увидев его в больнице, рассмотрев его хорошенько, убедившись, что он взаправду сошел с ума, что у него галлюцинации, психоз — как ни обозначай — и нет силы, которая могла бы поколебать это его состояние, Сара начала терять веру, что он вернется, и вернется к ней. Тот безумец, которого она видела в «Чаринг-Кросс», с надрывными жестикуляциями, с бессмысленным воем, пошел в ее сознании войной на Саймона, которого она знала раньше, и начал сливаться с ним. В самом деле, разве не было в Саймоне надрыва с самого начала? Разве добрая половина того, что он ей показывал, не горячечный бред? Да, конечно, он — самый молниеносный из всех ее любовников, но разве в его скорости не было чего-то сутенерского, авторитарного, бесшимпанзечного?

А ведь совсем недавно Сара лелеяла надежды. Ведь Саймон так молод — тридцати еще нет. Он имеет успех. Скопил известное количество денег. Разве тщетна ее надежда, что он сформирует с ней группу? С одной стороны, конечно, мысль о том, как в ее шерсти роются жадные детенышские пальцы, как голодная пасть грозит пожрать ее соски, была ужасной, жуткой, от нее бросало в дрожь. Но, с другой стороны, ее привлекала стабильность, прочный социальный статус, то, что когда у тебя детеныши, ты уже не хочешь мыслить себя иным, не тем, кто ты уже есть. Твоя жизнь становится определенной, из нее исчезает случайность. И, конечно, сюда нужно добавить спаривание — солидное, массивное, масштабное, какого только и можно ожидать, когда с тобой в гнезде живут четыре-пять здоровых, мощных самцов.