Обезьяна зимой - [7]

Кантен замолчал. Он не ожидал от себя такой откровенности. «Просто мне его жалко», — подумал он. Фуке был в стельку пьян, распинаться перед ним и ворошить прошлое не имело никакого смысла. Но распахнутая душа манит, как пропасть.

— Ладно, хватит! — резко сказал Кантен.

Фуке пристально смотрел на него, не находя в его словах ничего странного. Но вряд ли что-либо понимал.

— Ну-ну, — сказал он, — еще не известно, кто из нас несчастнее. Моя родная деревня — здесь.

— Это пройдет, — сказал Кантен.

— Никогда! Вы мне ужасно нравитесь, папаша… Я вас люблю, хоть не подаю вида… Вы всегда такой спокойный, такой невозмутимый… А сами мучаетесь, я-то вижу… От чего? От жажды… Алкоголь — это спасение — и не возражайте, не надо! — это свобода, блаженство… и, конечно, жуткая мерзость.

— Пора укладываться, ну-ка, пошли, — внушал ему Кантен.

— Ладно! Последнюю рюмочку — и шабаш! А как же мадам Кантен — я ее не поцеловал! Надеюсь, она не спит? Эти женщины — чуть что, скорее спать!

— Все уже спят.

— Но мы-то с тобой не спим, папаша! И это здорово! За это мы, с твоего позволения, и выпьем, а?

— Мне все равно, месье Фуке, я же вам сказал.

— Браво! — Фуке саркастически хмыкнул. Он встал, шатаясь, дошел до двери и обернулся: — Попомни мое слово, папаша, я тебя уломаю!..

Кантен немножко подождал, чтобы выключить свет. С лестницы было слышно, как Фуке спотыкается о каждую ступеньку. Кантен догнал его, обхватил и довел до дверей номера. Ни малейшего раздражения эта спасательная операция у него не вызывала, наоборот, почему-то даже стало приятно. Но вторгаться к постояльцам в комнаты он не любил. С некоторых пор он не выносил тесного общения. И теперь не собирался заходить далеко и поддаваться обманчивой приязни, к которой подталкивает мужчин пьяная любвеобильность.

— Посиди немножко со мной, — попросил Фуке.

— Не могу, жена будет беспокоиться.

— Бедняга… Бедный старый осел, привязанный к своему колесу…

— А вы-то! — ответил Кантен. — Разве вы не привязаны?

— Ну хоть зайди потом попрощаться на ночь.

Сюзанна сидела в постели, при свете, глядя перед собой невидящими глазами и пытаясь по доносившимся звукам понять, что происходит.

— Это месье Фуке?

— Да, — нехотя ответил Кантен.

— Что с ним такое?

— Да ничего особенного.

— Он что, выпил?

Она бы никогда не сказала о месье Фуке: «Он напился».

— Нет, — сказал Кантен. — Встретил знакомого и задержался, а потом забыл, что у него есть ключ, полез через решетку и поцарапался. Мы с ним поболтали.

— В кафе?

— Да, а что? Не сюда же мне его было вести.

— Он тебе не сказал, зачем приехал в Тигревиль?

— О Господи! Ты опять за свое!

— Так про что же вы говорили?

— Про обезьян. И про обезьяньи штучки.

Кантен приоткрыл дверь в комнату. Фуке и не думал раздеваться и лежал на кровати прямо в одежде, сложив руки на груди, но с закрытыми глазами. Он вздрогнул от неожиданности, с трудом улыбнулся, как будто не сразу понял, кто пришел, и шепотом сказал:

— Войдите.

В комнате, как ни удивительно, был полный порядок: на столе сложены бумаги, в вазе торчат трубки, на стенке висят две фотографии какой-то негритянки. Молодой человек оборудовал каюту по своему вкусу, но куда он держал курс?

— Спасибо, что пришли, — сказал он. — Надеюсь, вам не будет скучно. Садитесь, пожалуйста… Да-да, мне очень приятно вас видеть.

Кантен, опешив, неловко присел на тумбочку.

— Освободите себе кресло, — с воодушевлением продолжил Фуке. — Здесь тесновато, все очень скромно. Но мы с Клер всегда останавливаемся в этой гостинице, в память о первом разе, когда у нас не было денег и мы застряли в этом чудном городке. Мы тут свои, нас просто на руках носят. В газетах пишут, что я слишком скромный, — пронюхали, черти, хоть я и замаскировался. Слуг своих для поддержания репутации поселил в «Палас-отеле», и видели бы вы, как они важничают… Слуги у меня испанцы, — пояснил он. — Во Франции я бы, наверно, говорил иначе, но здесь приходится хвастать, что я единственный великий матадор-француз, лучше, чем Пьер Шуль: «Yo so uno!.. Yo so unico!»[1]

Щеки Фуке порозовели, и если поначалу у него слегка заплетался язык, то теперь слова лились легко и непринужденно, никакого сравнения с недавним бессвязным бормотанием. Видимо, он воображал себя в Мадриде. Кантен отвык от такого бреда и сперва решил, что Фуке его дурачит, как он сам когда-то морочил голову железнодорожникам в Бланжи, требуя своего отца. Но потом ему вспомнилась вся безумная искренность этого кривляния, и он понял, что Фуке сейчас действительно находится в Мадриде. Эта иллюзия держалась на волоске, который мог оборваться от малейшего дуновения, от одного неосторожного слова.

— Я погашу свет? — заботливо спросил он.

— Нет-нет, зачем же! — любезно сказал Фуке. — Я сейчас велю принести нам по рюмке хереса.

И прежде чем Кантен успел ему помешать, он нажал на кнопку в изголовье кровати. Резкий, неуместный посреди ночи звонок разорвал тишину «Стеллы», казалось, стены вздрогнули.

— Я думаю, в день моего первого выступления народу будет порядочно, — снова затараторил Фуке. — Чикуэло Второй всегда собирает полные трибуны. Он, конечно, смельчак, но работает неровно, то блестяще, то из рук вон. Ну уж я сумею показать себя! Давно мечтал одержать победу в Мадриде, на глазах у лучших друзей. Только Клер не придет, она не выносит таких зрелищ. Она будет ждать меня в нашем старом коррерос