Обещание жить - [52]

Сейчас Макееву нужно было расцепиться с автоматчиком, оттолкнуть его, лучше повалить. Но немец был хоть и худой, однако ж сильный, выносливый. Он не уступал, в остервенении лупил в живот и бедра, дважды, угнувшись, так двинул Макеева головой в подбородок, что у того искры посыпались. Но это же и надоумило, и Макеев изловчился, ударил немца головой в лицо.

Тот отлетел, но устоял. Макеев кинулся к нему, немец уклонился, и тут с ним случилась беда: он поскользнулся, упал на колени. Как будто просил прощения и пощады. Черта лысого, просил! Оскалясь, остервенись, он размахивал перед собой финкой, попробовал встать. Макеев не позволил ему этого: увертываясь от ножа, с силой опустил лезвие лопатки на чужую руку. Давясь вскриком, немец выронил нож, и Макеев в беспамятстве ударил его по темени.

Его затошнило. Прислонился к стенке, зажмурился. Слабость сковывала, захотелось спать, и он с подвывом, по-щенячьи зевнул. В смежных коленах траншеи — стрельба, взрывы, крики. Это вернуло Макееву самообладание. Он отклеился от стены, вставил запасной магазин, повесил автомат на грудь и, переступив труп, зашаркал по траншее. Сапоги, как обувка у водолазов, со свинцом, еле передвигаешь; плечи горбятся, словно на них тоже навален свинец; голова клонится на грудь от засевшей в ней, в голове, протяженной и тяжелой — опять-таки свинец — мысли: «Я командир, а не командую, дерусь, как рядовой солдат, это непорядок, надо командовать». За изгибом никого не было, он один, и он скомандовал себе:

— Подтянись! Про убитого забудь!

На миг явилось оставленное за спиной: оскал немца, разрубившая пилотку и кость лопата, он ее так и оставил вошедшей лезвием в чужую голову, вытащить недостало воли.

— Забудь, слышишь? Я приказываю!

За следующим изгибом он нос к носу столкнулся с Друщенковым. Сержант был без каски, без пилотки, в разорванной гимнастерке, с немецким автоматом, взвинченный, точно был под градусом.

— Живой, лейтенант? Приветствую, что живой! Я тебя уважаю.

От него и впрямь шибануло шнапсом. Друщенков локтем прижал, похлопал трофейную фляжку на ремне:

— Не серчай, лейтенант! И я живой! По данному поводу приложился! А флягу у обера с поясу снял, прошило обера очередью…

Не замечая многословия и фамильярности Друщенкова, Макеев как-то по-козлиному тряс подбородком: и он рад видеть живым сержанта, очень рад. Хорошо, если б и остальные во взводе, и в роте, и в батальоне, и во всем полку были живы.

По траншее они затопали вместе: впереди Макеев, за ним Друщенков. Сержант пыхтел, его дыхание словно щекотало шею у Макеева, и это вселяло уверенность: тылы обеспечены, никакой фриц не страшен. И что впереди, не страшило: с погнутым кожухом, с расщепленным прикладом ППШ был все-таки безотказен, диск полный, палец на спусковом крючке, чуть что, резану очередью.

За изгибом траншеи и в окопах валялись убитые немцы, на пулеметной площадке — наш расчет, раскиданный взрывом, у одного станкача оторвана голова, у другого — рука и нога; оба задавлены земляными глыбами. Изувеченный «максим» кособочится на площадке.

Из следующего окопа вышел старик Евстафьев, и ему Макеев обрадовался еще больше:

— Воюем, товарищ Евстафьев?

— Как положено, товарищ лейтенант!

— Целый?

— Тьфу-тьфу, товарищ лейтенант! Не сглазить бы! — В седых обкуренных усах застряла улыбка. Старикан не унывает. Шутит даже.

— Ткачук жив?

— Кажись, товарищ лейтенант, — равнодушно отозвался Друщенков.

— Живой Пилипп, живой, — сказал Евстафьев, не одобряя сержантова равнодушия.

— Пошли, — сказал Макеев. — Рукопашная еще не кончилась. Слышите, вон стреляют… А мы лясы точим…

Он испытывал неотложную потребность оценивать, поправлять, приказывать. Раз подчиненные подле тебя, нужно наставлять их, учить уму-разуму, выражаясь по-военному, командовать. Это Макеев усвоил еще с училища.

— Перемелется — мука будет, — глубокомысленно — к чему? — сказал Евстафьев, и Макеев вспомнил: выразитель народной мудрости.

— Поправочка: немцев перемелем, — сказал Друщенков, заходясь дребезжащим смехом.

— Товарищ лейтенант! — закричал вдруг Евстафьев. — Фрицы драпают!

Немцы перелезали через бруствер, пригнувшись, уматывали от траншеи. Вдогонку им стреляли. Макеев скомандовал Друщенкову и Евстафьеву:

— В ячейки! Огонь по отступающему противнику!

Он протиснулся в заваленный окоп, автомат — на бруствер, очередями — по убегающим немцам. Да, выбитые из траншеи, они убегали. Но не оттого, что несмелы и нестойки. Просто мы смелей и стойче. Не так-то это просто, однако это вопрос другой, им можно заняться на досуге.

— Танк! Справа танк! — Кажется, Фуки. Макеев сперва подумал об этом, а потом уже до него дошел смысл Илькиного крика.

Точно: справа по обороне, утюжа ее, двигался немецкий танк. Откуда он взялся, дьявол? Тот, второй, прорвался, что ли? Как бы то ни было, машина плющила траншею и ячейки, стегала из пулемета по тем, кто высовывался из окопов. Кто-то бросил ей под гусеницу гранату, но граната не разорвалась.

Свинцовая струя прошлась над окопом Макеева, взбив пыль на бруствере. Мотор ревет где-то близко, еще ближе, рядом. Макеев выглянул: танк, вздыбившись, показывая днище, нависал над траншеей. В сознание навечно впечаталось: траки блестят, в их зазорах-насохшая грязь и стебли травы, с днища капает масло. Миг — и танк обрушится всей своей громадой на окоп Макеева. И он обрушился, но Макеев, сжавшись в комок, уже сполз на дно окопа.