Обещание страсти - [27]

Кизия пыталась отогнать опасения, когда такси остановилось напротив дома, указанного Симпсоном в адресе. Снятая для нее квартира находилась на девятнадцатом этаже солидного здания рядом с озером. Звукам ее шагов вторило эхо. Паркет в холле, изящная хрустальная люстра. Призрачный рояль, накрытый пыльным чехлом, у самой лестницы. Длинный зеркальный холл в жилую комнату. Еще две люстры, опять пыльные чехлы; розовый мрамор каминной доски в стиле Людовика XV мягко отражает свет холла. Кажется, мебель под чехлами массивная. Кизия с интересом бродила по комнатам. Винтовая лестница вела на второй этаж, и, поднявшись в спальню хозяйки, Кизия раздвинула занавеси и подняла кремовые шелковые шторы. Озеро простиралось перед ней, искрясь в отблесках заката, парусные шлюпки лениво возвращались к берегу. Было бы славно пройтись перед встречей, полюбоваться озером, но мысли Кизии заняты другим. Лукас Джонс… что это за тип?

Она прочла его книгу и очень удивилась, что он произвел на нее хорошее впечатление. Казалось, он не должен был ей нравиться уже потому, что его интервью так важно для нее, Симпсона и Эдварда. Но когда Кизия готовила материал, об остальном она начисто забывала. У этого Лукаса была приятная манера письма и мощная струя самовыражения; юмор пронизывал всю книгу — несмотря на увлеченность, рассказчик явно не относился всерьез к самому себе. Стиль изложения совершенно не вязался с историей его жизни, трудно было поверить, что человек, проведший большую часть юности в колонии и тюрьмах, оказался таким образованным. И все же то тут, то там он опускался до тюремного жаргона и калифорнийского сленга. В нем непривычным образом сочетались догмы и верования, надежды и цинизм, даже некая веселость с высокомерием. Он, казалось, един во многих лицах: совсем уже не тот, что был когда-то, явно не тот, кем стал, — удачное сочетание черт, что больше всего ценил сам. Кизия сгорала от зависти, читая его труд. Симпсон был прав. Не напрямую, конечно, но книга предназначалась ей. Тюрьмой может стать любое состояние зависимости — даже завтрак в «Ля Гренвиль».

Образ Джонса, сложившийся в ее воображении, стал теперь отчетливее. Круглые, как бусины, глаза, беспокойные руки, сутулые плечи, выпирающий живот, и жидкие пряди волос прикрывают лысеющую голову. Кизия не понимала почему, но была уверена, что не ошибается. Она даже представляла себе его голос, когда читала книгу.

Человек плотного телосложения предварял речь Лукаса Джонса, обрисовав в общих чертах проблемы профсоюзного движения в тюрьмах; низкие расценки (от пяти центов в час до двадцати пяти в лучших заведениях); бесполезные ремесла, которым сплошь и рядом обучают заключенных; неподобающие условия содержания. Он говорил с легкостью, без воодушевления.

Кизия изучала его лицо. Бесстрастно, лаконично он описывал положение дел, задавал темп. Сдержанно и тихо он сумел заворожить аудиторию. Это сухое изложение ужасов тюремной жизни больше всего взволновало ее. По крайней мере странно, что он предваряет выступление Джонса, — после него, должно быть, трудно говорить. А может, и нет. Может, нервный динамизм будет прекрасно контрастировать с ненавязчивой манерой предыдущего оратора — ненавязчивой и все же напряженной, контролируемой. Склад характера этого человека настолько заинтриговал Кизию, что она забыла убедиться: никто ее не узнал. Она забыла обо всем на свете, поддавшись очарованию его речи.

Она достала блокнот, сделала беглые записи о личности выступающего, а после принялась изучать публику. Заметила трех известных черных радикалов, двух солидных лидеров профсоюзного движения, которые в свое время, когда он только начинал, поделились с Джонсом своими знаниями. Женщин было немного. В первом ряду сидел известный адвокат, специалист по уголовным делам, часто выступающий в прессе. Это были профессионалы в своем деле, а один из них уже вплотную занимался реформой тюрем. Кизия еще больше удивилась, когда посмотрела на публику, дослушав выступление до конца. В комнате было на редкость тихо. Не было шелеста, ерзанья на стульях, никто не шарил по карманам в поисках сигарет и зажигалок. Все будто замерли, взгляды прикованы к человеку, стоящему перед ними. Она была права: Лукасу Джонсу нелегко будет выступать после этого типа.

Она еще раз взглянула на оратора. Он был чем-то похож на ее отца. Черные как смоль волосы, горящий взгляд зеленых глаз, от которых люди, казалось, застывали на месте. Он искал в толпе знакомые глаза и не отпускал их, говоря только для них, потом искал другие; голос — тихий, руки — неподвижные, лицо — напряженное. Но что-то в лице предполагало смех. Что-то в руках говорило о силе. Интересные руки и невероятная улыбка. Он был чертовски красив. Он ей нравился. Кизия поймала себя на том, что следит за ним, исследует, наблюдает, жадно подмечая детали: плечи облегает твидовый пиджак, длинные ноги лениво вытянуты вперед, густые волосы… Взгляд бродит без цели от одного к другому, останавливается и ищет снова, пока наконец не находит.

Оратор смотрел на Кизию. Его долгий и тяжелый взгляд некоторое время изучал ее, потом оставил и перешел к другим. Это было странное ощущение. Будто тебя прижали к стенке, схватили за горло одной рукой, а другой гладили по голове. Хотелось съежиться от страха и растаять в блаженстве. Ее вдруг обдало жаром, и она осторожно огляделась, недоумевая, почему этот человек так долго говорит. Это не похоже на вступление, оно уже длилось полчаса. Разве что тот собирался оказать Лукасу медвежью услугу. И тут до нее дошло — она еле сдержалась, чтобы не рассмеяться: это было не вступление. Человек, чьи глаза так грубо ласкали ее, и был Лукас Джонс!