Объект Стив - [13]

— Вот, хорошие мои, — говорил отец — Пилятство.

Я смеялся. Смешное такое слово.

— Пилятство, — повторял отец, и смешно мне больше не было.

Может, этот человек предчувствовал какой-то сглаз. Что моя мать, например, влюбится в его кузена Мэнни, парня, который хвастался замками «защита от ниггера» на своем «кадиллаке», и уедет в Аризону помогать ему управляться с достаточно прибыльной заказной типографией, где ее редакторский талант угадывался в заголовках, вроде: «Тао Джонс: Цикл стихотворений» или «Любимые рецепты «Моссада»».

И дело было не только в том, что жена бросила его ради родственника. Гораздо хуже для моего отца, человека, величайшая похвала которого выражалась словом «профи»: «Знаешь, этот газетчик, сын Микельсона, он настоящий профи», — было то, что теперь Мэнни и моя мать работали на любителей, бесталанных болванов с прорвой лишних денег.

— Мэнни за всю свою жизнь не прочел ни одной разъединственной книги, — сказал отец. — А теперь он их печатает.

— Да ладно, — сказал я как-то, вернувшись в пятницу из школы. — Братья Райт тоже не летали, пока не построили самолет.

— Твои наглые школярские замечания бессмысленны, — сказал отец. — Я тут — посреди озера горящей лавы.

Но все же мать оставалась матерью. Я не мог просто так взять и забыть все те разы, когда она меня обнимала, целовала, все карамельки и «гранолу»… Я много лет не принимал ничью сторону — или, скорее, принимал от обеих сторон все, что может получить в такой ситуации взрослый человек. Несколько раз я летал в Феникс с Фионой, и мы все попивали лимонад, сидя у бассейна.

— Твой отец ненавидит меня, — однажды сказала мама. — И это его терзает, я точно знаю. Это ужасно. Ему нужно двигаться дальше. Дорогой, если Мариса когда-нибудь бросит тебя, не забывай двигаться дальше. Не терзай себя.

— Я позабочусь о нем, бабушка, — пообещала Фиона.

— Родные, вы знаете что-то, чего не знаю я? — спросил я.

— Гипотетически, — сказала мама.

— Как вариант, — сказала Фиона.

Иногда бабушка и внучка напоминали двух сестер — они души не чаяли друг в друге, друг от друга заводились, действовали сообща. Их надо было видеть. Когда солнце пустыни ослепило маму и ее машина столкнулась лоб в лоб с автоцистерной, я заметил, как свет в Фионе погас. Некоторые слишком рано учатся жизни.

Мы полетели на похороны, последний раз посидели у бассейна, потягивая лимонад, сделанный из концентрата. Мэнни заперся в своем «кадиллаке». Его почти не было видно, но мы все равно слышали его рыдания и видели, как над приборной панелью торчат его мягкие полуботинки.

— И все? — спросила Фиона. — Получается, что все — только набор дерьмовых случайностей?

— Некоторые считают, — сказал я, — что у них есть какая-то цель.

— То есть Рай, что ли?

— Так считают, — повторил я.

— Эти люди просто идиоты, правда?

— Меня воспитали в убеждении, что они идиоты, это так, — сказал я. — Но кто знает?

— Точно не бабушка, блин, — сказала Фиона.

— Точно никто не знает, — ответил я. — Ты слышала о пари Паскаля? Он сказал, что стоит верить в Бога. Ведь если ты в него не веришь, а он есть, ты крупно облажался.

— Это в его «Реnsees»?[7]

— Где? — спросил я.

— Похоже, он ссыкло, — сказала Фиона.

Мой отец обезумел от горя, скорбя по жене, которую потерял уже давно. Потом он нашел себе другую жену. Кажется, Вильгемину я не очень привечал, мог бы к ней и нежнее. Наверное, завидовал новому отцовскому рывку к счастью. Я привык к оболочке, которая от него осталась, а сам он мне особо не требовался. Все это закончилось каким-то переломом, хоть я и не могу вспомнить, чем именно. Я помню отцовскую руку у себя на затылке, кусочек вареного лука, прилипший к его губе. Такие вот отцы и дети. Картинку иногда смазывают слезы и неистовые сопли.

Отец переехал в Питтсбург вместе с Винни, так что теперь я получал открытки по праздникам, фотографии его двухэтажной квартиры и его нового возмутительного выводка. Иногда Фиона ездила к нему, а потом выдавала мне отчеты.

— Он теперь состоит в клубе коллекционеров перьевых ручек, — сказала она как-то. — У всего этого есть какой-то религиозный подтекст, но он его не выдает. Его сыновья — кажется, мне они приходятся дядьями — кидают с виадука на шоссе шлакоблоки. Винни, ты же сам знаешь, гораздо моложе его, симпатичная, как в рекламе «Амвея».[8] Сказала мне, что я зимняя девочка в осенних тонах.

— Папа, — сказал я. — Боже мой.

— Я всегда говорю то же самое.

— И как, нравится?

Я не говорил отцу, что умираю. Боялся, что он скажет мне то, что обычно говорил, спустившись с дамбы.

— А мой отец не вешал таких досок, — сказал я Олду Голду. — Он пытался сделать из меня настоящего мужика другими способами.

— Забавно, я вроде не предлагал сравнивать наши детские впечатления. Да и нечего тут сравнивать. Меня воспитывали огнем.

— Почему вы все время говорите об этом? — спросил я.

— Повторенье — мать ученья.

Я выглянул из окна и увидел, что мир разматывается клубком. Поручни, заклепки на поручнях, дорожные столбики, падаль скоростных трасс. Мы ехали по горам, и мне это нравилось: заплатки хвойных лесов и вспаханных полей в долине под нами, темные холмы впереди. Наверху, среди всего этого великолепия, вполне можно убедить свою плоть пересмотреть взгляд на вещи.