Обед с режиссером - [13]

— И вообще сценарий для пионеров, — прогудел тощий, узкогрудый Мухов.

К этому моменту инженер Соусов уже понял все. Он понял, что он здесь не нужен. Соусов прямо-таки физически чувствовал, что хозяева дома выталкивают его обратно на улицу, как спихивают с подоконника на землю чужую кошку, нахально вспрыгнувшую в окно дорогой дачи.

Единственное, что Соусову было еще не вполне ясно, так это почему Мухов упорно твердил, будто сценарий предназначен для пионеров. И уже складывая бумаги в портфель, Соусов спросил устало:

— А при чем тут пионеры, вы мне не объясните?

— Вот те раз, — удивился Мухов. — Так у вас же говорится про вожатого.

— Да, да, конечно, — догадался Соусов. — Про вожатого, с гармонью неженатого. Правильно. — И Соусов, вставая, с лязгом застегнул портфель.

— Подождите, подождите, товарищ, э-э-э, Подливкин, куда вы? — сказал Бакенбардский.

— Моя фамилия Кетчупов, — поправил Соусов.

— Да-да, извините, Кетчупов. Сядьте. Обсуждение еще не закончилось. Мы ради вас собрались, а вы так невежливо убегаете. Никанор Калистратыч, вы не желали бы подвести итоги обсуждения? — обратился Бакенбардский к Кулебяке.

Кулебяка отвалился от спинки дивана, поиграл бровями, внимательно оглядел свои костлявые загорелые пальцы и сказал:

— Ну, собственно, что же?.. К великому сожалению, мне не удалось глубинно изучить сценарий, размять его как следует — командировка помешала. Но тем не менее сейчас, пока вот шло обсуждение, я, так сказать, наметанным глазом ухватил, кажется, зерно. И я хочу сказать вот что…

Тонкий лучик надежды засветился на миг в окутанном свинцовой хмарой сердце инженера Соусова.

— Я хочу сказать нашему молодому сценаристу: не следует, дорогой мой, смеяться над полными женщинами. Поверьте мне, это неэтично. Если некая тетя весит сто кило, право же, это не повод для комедии. Мы же гуманисты, черт возьми!

Дальше Соусов не стал слушать. Он схватил портфель и двинулся к двери. Но на пороге он оглянулся и, вонзив взгляд в коршуньи глазки Кулебяки, произнес всего только одно слово, но в это слово он вложил столько жгучего, клокочущего презрения, что его хватило бы на часовую прокурорскую речь. Он сказал:

— Титикака!

И ушел.

Визит в Мансуровский

Володю Соколова, круглолицего, грассирующего тридцатилетнего прораба, одолевали автовладельцы.

Володя строил белый, крупноблочный двенадцатиэтажный дом в теснине старых московских домов близ Садового кольца. Хозяева частных автомобилей, деликатно именуемые в прессе автолюбителями, входили в прорабский вагончик и пытались совратить честного, неиспорченного Володю, толкнуть его на преступный путь.

Одни трусоватые, с фальшивыми улыбочками, желая остаться в своих глазах порядочными, со многими «извините, пожалуйста» спрашивали, нет ли случайно бракованных плит, списанных, «может, разбились при выгрузке, штучек восемь хорошо бы, я бы в долгу не остался, могу даже официально внести в кассу вашего СМУ…»

А сегодня заявился какой-то толстомордый, лупоглазый, в зеленом вельветовом пиджаке, с наглым стуком выставил на стол бутылку коньяка «для знакомства» и: «Слушай, браток, сделай штук десять плит, для гаража нужно — во! Называй любую цену. „Жигуль“ гниет на улице, понимаешь?»

Приставания частников бесили Володю. Он не испытывал маниакального влечения к этому средству передвижения. Володя вообще не понимал радости вождения машины, как никогда не куривший не понимает, зачем держать во рту слюнявую бумагу и наполнять легкие тошнотворным дымом. «Моторизованное мещанство», — желчно пробормотал он себе под нос, выпроводив лупоглазого с его бутылкой. И тут же из памяти выплыл человек, от которого он когда-то услышал эту фразу, — похожий на грустного матадора учитель истории в девятом классе Олег Матвеевич. С бледным зауженным лицом, прямоносенький, с черными бачками, в голубой водолазке под горло, он был по-товарищески близок с мальчишками. Было историку тогда, наверное, лет тридцать — столько же, сколько сейчас Володе Соколову.

— Я исповедую философию антибарахлизма, — говорил на уроке Олег Матвеевич. Он вообще нередко отвлекался от предмета, за это его любили. — Охота за барахлом опустошает душу. Не в тряпках и мебельных гарнитурах счастье, запомните, мои маленькие друзья. Счастье — это соучастье в добрых человеческих делах. И в близости к нашей праматушке-природе. Сел на поезд и покатил слушать песни дождей и черемух, чем здоровый живет человек. Кстати, чьи это слова? Ну, какого поэта? Не знаете. Стыдо-о-бища! Есенин! Сергей Александрович Есенин. И чему вас только Лидия Николаевна учит…

И вскоре — вроде это было в мае, да, наверняка в мае, человек шесть мальчишек из их класса вместе с историком отправились на электричке куда-то далеко за город. От платформы прошли через поселок, заглубились в лес и наконец очутились на шикарной поляне. Стали играть в футбол. Мяч, помнится, был тяжелый, плохо надутый, малопрыгучий, но это было даже лучше — далеко не улетал. Олег Матвеевич тоже бегал, смешно семенил ногами, пытался отковырнуть мяч из-под ног у мальчишек. Володе первому надоело, он повалился на землю, под молодую березу. Положил подбородок на ладони, стал разглядывать близко-близко лаковые лучики новорожденной травы. И тут к Володе медленно, с иссякающей скоростью подкатился мяч. Володя не отвел головы. Он явственно слышал, как под мячом, подминаемые его последним оборотом, прошуршали травинки, тихонько треснул жухлый прошлогодний листок, и мяч замер, качнувшись, словно заснул на месте, в сантиметре от Володиного лба. От него пахло сапожной кожей. И тут все, приуставшие, повалились, гогоча, вокруг Володи. О чем тогда говорили на поляне, Володя не упомнил, но было удивительно хорошо и привольно, и жизнь впереди казалась полной свежих бессчетных радостей, как весенний лес — молодой листвой. Олег Матвеевич и еще трое ребят — но не Володя — закурили. Володя этого не одобрил, хотя, конечно, ничего не сказал. «Неужели бросят окурки на траву?» — с тоской подумал он и уже ничего не слушал, а только ждал. Учитель расковырял пальцем дырку в земле, засунул туда окурок, присыпал землей. Остальные поступили так же. Но все равно Володе было неприятно, почему-то обидно за весеннюю, в зеленом дыму поляну.