Об ораторе - [66]

.

Память (350–360)

Вот теперь вам известно мое мнение о нахождении и расположении всего необходимого. Но я хочу еще сказать кое–что и о памяти, чтобы Крассу было легче и чтобы он мог рассуждать об украшении речи, ни на что не отвлекаясь.

86. — Пожалуйста, продолжай, — сказал Красс, — для меня, право, наслаждение видеть, как ты, наконец, скидываешь эти покровы твоего притворства и обнажаешь перед нами твою общепризнанную ученость. А за то, что ты оставляешь мне только немногое, я очень тебе благодарен, — мне это только на руку.

(351) — Это уж от тебя зависит, много или мало я тебе оставляю, — сказал Антоний, — если ты отнесешься к делу честно, то увидишь, что я оставляю тебе решительно все; если же попробуешь уклоняться, то посмотрим, что об этом скажут наши друзья. Но вернемся к делу! — продолжал он. — Сам я не так одарен, как Фемистокл[455], чтобы предпочесть науку забвения науке памяти; и я благодарен славному Симониду Кеосскому, которого называют основоположником науки памяти. (352) Рассказывают ведь, что однажды Симонид, ужиная в Кранноне[456] у знатного фессалийского богача Скопы, пропел в его честь свою песню, в которой, по обычаю поэтов, много было для красоты написано про Кастора и Поллукса. Скопа, как низкий скряга, сказал, что заплатит ему за песню только половину условной платы, остальное же, коли угодно, Симонид сможет получить со своих Тиндаридов, которым досталась половина его похвал. (353) Немного спустя Симонида попросили выйти: сказали, будто у дверей стоят двое юношей и очень желают его видеть. Он встал, вышел и никого не нашел, но в это самое мгновение столовая, где пировал Скопа, рухнула, и под ее развалинами погиб и он сам, и его родственники. Когда друзья хотели их похоронить, но никак не могли распознать раздавленных, Симонид, говорят, смог узнать останки каждого потому, что он помнил, кто на каком месте возлежал. Это вот и навело его на мысль, что для ясности памяти важнее всего распорядок. (354) Поэтому тем, кто развивает свои способности в этом направлении, следует держать в уме картину каких–нибудь мест и по этим местам располагать воображаемые образы запоминаемых предметов. Таким образом, порядок мест сохранит порядок предметов, а образ предметов означит самые предметы, и мы будем пользоваться местами, как воском, а изображениями, как надписями[457].

87. (355) Говорить ли о том, какую выгоду, какую пользу, какую мощь дает оратору хорошая память? О том, как держать в уме все, что узнал при подготовке дела, и все, что обдумал сам? Как затвердить все свои мысли? весь расписанный запас слов? Как слушать и своего подзащитного и того, кому приходится возражать, с таким вниманием, чтобы казалось, будто не слухом ловишь, а духом запечатлеваешь их слова? Да, только те, у кого живая память, знают, что они скажут, сколько, и как, и что они уже сказали и чего совсем не надо говорить; многое они помнят из прежних дел, которые они вели, многое из других, которые они слушали. (356) Конечно, я признаю, что память (как и все, о чем я говорил раньше) есть прежде всего дар природы: ведь риторика, это слабое подобие науки о красноречии, не в силах зачать и зародить в нашем уме то, чего не было в нем от природы, а способна только растить и укреплять то, что в нас уже возникло и зародилось. (357) Однако вряд ли у кого бывает память так остра, чтобы удерживать порядок слов и мыслей, не прибегая к разметке и замещению предметов; и вряд ли у кого бывает так тупа, чтобы привычка к этим упражнениям не приносила ему пользы. Ибо справедливо усмотрел Симонид (или кто бы там ни открыл эту науку), что у нас в уме сидит крепче всего то, что передается и внушается чувством, а самое острое из всех наших чувств — чувство зрения; стало быть, легче всего бывает запоминать, если воспринятое слухом или мыслью передастся уму еще и посредством глаз. И когда предметам невидимым, недоступным взгляду, мы придаем какое–то очертание, образ и облик, то это выделяет их так, что понятия, едва уловимые мыслью, мы удерживаем в памяти как бы простым созерцанием. (358) Но эти облики и тела, как и все, что доступно глазу, должны иметь свое место, поскольку тело не мыслимо без места. Все это вещи знакомые и общеизвестные; поэтому, чтобы не докучать и не надоедать, я буду краток[458].

Места, которые мы воображаем, должны быть многочисленными, приметными, раздельно расположенными, с небольшими между ними промежутками; а образы — выразительными, резкими и отчетливыми, чтобы они бросались в глаза и быстро запечатлевались в уме. Достигнуть этого нам помогут упражнения, переходящие в навык, а именно: во–первых, подбор похожих слов, в которых лишь изменены падежные окончания или видовое значение заменено родовым, и, во–вторых, обозначение целой мысли одним словом–образом, самый вид которого будет соответствовать его месту в пространстве, как это бывает у искусных живописцев. 88. (359) Память на слова менее важна для оратора; она использует больше разных отдельных образов, ибо есть множество словечек, соединяющих члены речи, подобно суставам[459], и их ни с чем невозможно сопоставить, так что для них нам приходится раз навсегда измышлять образы совершенно произвольные. Зато память на предметы — необходимое свойство оратора; и ее–то мы и можем укрепить с помощью умело расположенных образов, схватывая мысли по этим образам, а связь мыслей по размещению этих образов. (360) И неправы бездельники, утверждающие, будто образы отягощают память и затемняют даже то, что запоминается само собой. Мне случалось видеть замечательных людей с прямо сверхъестественной памятью: в Афинах — Хармада, в Азии — Метродора Скепсийского