Об ораторе - [67]

, и их ни с чем невозможно сопоставить, так что для них нам приходится раз навсегда измышлять образы совершенно произвольные. Зато память на предметы — необходимое свойство оратора; и ее–то мы и можем укрепить с помощью умело расположенных образов, схватывая мысли по этим образам, а связь мыслей по размещению этих образов. (360) И неправы бездельники, утверждающие, будто образы отягощают память и затемняют даже то, что запоминается само собой. Мне случалось видеть замечательных людей с прямо сверхъестественной памятью: в Афинах — Хармада, в Азии — Метродора Скепсийского[460], который, говорят, и посейчас жив; и оба они утверждали, что все, что они хотят запомнить, записано у них в уме на определенных местах посредством образов, как будто буквами на восковых табличках. Конечно, если у человека нет памяти от природы, такими упражнениями ее не создашь, но если зачатки ее имеются, то это вызовет их к жизни.

Заключение (361–367)

Вот вам моя речь — как видите, немалая! Много ли в ней бесстыдства, не знаю; во всяком случае, скромной ее не назовешь, если я заставил и тебя, Катул, и самого Красса слушать мои разглагольствования об основах красноречия. Перед молодыми нашими друзьями мне хоть не так стыдно; но и вы меня, конечно, извините, если только поймете, что побудило меня к такой несвойственной мне болтливости.

89. (362) — Мы не только извиняем тебя, — сказал Катул, — мы полны к тебе уважения и великой благодарности — говорю это и за себя, и за моего брата. Мы еще раз убедились в твоей любезности и учтивости, а богатство твоих знаний привело нас в восторг. Я, во всяком случае, кажется, избавился, наконец, от большого заблуждения и перестал дивиться[461] тому, чему всегда мы все дивились: откуда у тебя берется такое сверхъестественное мастерство при ведении судебных дел? Я ведь думал, что ты и знать не знаешь этих правил; а теперь вижу, как усердно ты их изучил, отовсюду их собрал и собственным опытом отчасти их исправил, а отчасти подтвердил. (363) И тем не менее я удивляюсь твоему красноречию; еще больше удивляюсь твоей доблести и трудолюбию; а вместе с тем радуюсь, что ты подтверждаешь всегдашнее мое убеждение: никому никогда не прославиться мудростью и красноречием без величайшего усердия, труда и образованности. Но что ты имел в виду, сказав, что мы тебя извиним, коль узнаем, что побудило тебя к твоему рассуждению? Какая же тут другая причина, кроме той, что ты хотел пойти навстречу нам и этим любознательным юношам, которые с таким вниманием тебя слушали?

(364) — Мне хотелось, — отвечал Антоний, — никак не дать Крассу отказаться, чтобы у Красса не оставалось никаких отговорок от выступления: я ведь видел, как хотелось ему уклониться, то ли из скромности, то ли из неохоты — не скажу о таком милом человеке «из гордости». В самом деле, чем бы он мог отговориться? Что он бывший консул и цензор? Но ведь и я тоже. Возрастом? Он на четыре года[462] меня моложе. Незнанием предмета? Да ведь то, что я схватил поздно, наспех и, как говорят, на обочине[463], он постигал с детства, с величайшим усердием, от величайших знатоков. Нечего говорить о его даровании, ибо ему нет равного, и когда я выступал с речью, даже самый последний скромник среди слушателей мог надеяться, что сам бы говорил не хуже, если не лучше, чем я, а когда говорил Красс, то и самый дерзкий не мог мечтать, что когда–нибудь заговорит подобным образом. Поэтому, Красс, послушаем, наконец, и тебя, чтобы наши достойные друзья не оказались пришедшими попусту.

90. (365) — Допустим, — сказал Красс, — я соглашусь с тобой, Антоний, хоть это и совсем не так; но разве сегодня после тебя что–нибудь еще осталось сказать для меня или для кого бы то ни было? Скажу по правде, дорогие друзья, что я думаю: ученых людей я слушал часто… впрочем, что я говорю, часто? Напротив, скорее редко: как же мог слушать их часто я, пришедший на форум еще мальчишкой и никогда не покидавший его на более долгое время, чем в бытность мою квестором? Но тем не менее приходилось мне слушать, как я вчера говорил[464], в Афинах — самых лучших ученых, а в Азии — даже самого твоего Метродора Скепсийского, рассуждавшего как раз об этих вещах. И все–таки из всех, кого я видел, никто и никогда не рассуждал в подобном споре так содержательно и тонко, как сегодня наш Антоний. Но даже если бы это было не так, даже если бы я заметил, что Антоний что–то упустил, я не был бы настолько невежлив и даже груб, чтобы не пойти навстречу вашим столь явным желаниям.

(366) — Ты что же, забыл, Красс, — сказал Сульпиций, — как поделился с тобою Антоний? Сам он должен был описать весь механизм речи, а тебе оставить ее отделку и украшение.

—Во–первых, — возразил Красс, — кто это позволил Антонию сразу и делить предмет, и первому делать выбор? А, во–вторых, если только я, с большим удовольствием его слушая, правильно понял, он, по–моему, говорил одновременно и о том и о другом вопросе.

—Но ведь он, — заметил Котта, — ничего не сказал об украшении речи и вообще о красоте выражения, хотя именно поэтому красноречие называется красноречием