Об истории замысла "Евгения Онегина" - [3]

Видимо, Пушкину очень рано стало ясно, что от жанра сатирических строфических поэм, над которыми он думал уже несколько лет, один шаг до столь нужного ему жанра — романа. Обозначение «роман» появляется уже в первом черновике 1-й главы (строфа II; VI, 214). По изложенным выше причинам Пушкину необходимо было создавать его так или иначе как стихотворный. Однако, назвав свое сочинение уже в самом начале «романом», Пушкин, видимо, первое время воспринимал это обозначение как переносное, метонимическое. Начав писать 9 мая 1823 г. строфы 1-й главы без всякого заглавия{16}, он в нижнем углу второй страницы выписывает придуманное им название: «Евгений Онегин», но не с определением «роман в стихах», а просто «поэма в

Решение превратить поэму «Евгений Онегин» в нечто совершенно новое — в роман в стихах, принятое в важном для поэтического развития Пушкина 1823 году, пришло в момент, когда поворот в его судьбе принес ощущение новых, бо́льших сил; оно совпало с его переездом из «полуазиатского» Кишинева в «европейскую» Одессу, с иным кругом общественных и интеллектуальных интересов. В таком настроении душевного подъема было можно, наконец, приняться за большой «постоянный труд». О необходимости этого «постоянного труда» писал Пушкин Вяземскому еще в сентябре 1822 г. и так назвал «Онегина», прощаясь со своим трудом в сентябре 1830 г. в Болдине (гл. 8, строфа L).

Что именно имел в виду Пушкин под «романом», когда в 1823 г. он так обозначил свое произведение? В какой литературный ряд оно тем самым включалось? Что представляло оно для самого автора? Кажется, лучше всего к «Онегину» подходит то определение, которое дал жанру романа сам Пушкин: «историческая эпоха, развитая в вымышленном повествовании» (рецензия на «Юрия Милославского» М. Н. Загоскина, 1830 г. — XI, 92). Правда, эта дефиниция учитывает опыт Скотта, и поэтому считается, что она не может быть отнесена к 1823 г. Но почему Пушкин не мог учитывать опыт Скотта и в 1823 г.? Какой же другой опыт жанра романа мог он тогда учитывать? Конечно, не роман в письмах, хотя расцвет его был еще недавним прошлым, и он еще не вышел тогда из моды; Фильдинга и Смоллетта едва ли Пушкин в то время хорошо знал; «Адольфа» даже сам Бенжамен Констан не считал подлинным романом, да в нем — в отличие от «Онегина» — и нет «эпохи, развитой в вымышленном повествовании»; о романах мадам де Сталь и Шатобриана это, пожалуй, и можно утверждать, но лишь с известной натяжкой. Все же типологически более близкими предшественниками были «уэверлеевские» романы Скотта. «Онегин» отличается от них тем, что эпоха, развитая в нем, — это современность, тогда как Скотт позже Пушкина пришел к роману о современниках; но такая самостоятельность должна меньше всего удивлять нас в Пушкине, и Д. П. Якубович недаром сказал, что Пушкин «повстречал В. Скотта» на собственном пути{17}. Когда же Пушкин позже, в 1830 г., давал дефиницию романа, он, несомненно, исходил не только из скоттовского, но и из своего опыта.

Однако, как сказано, «Онегин» был задуман как сочинение сатирическое; сатирическим оно осталось и превратившись в роман. На это не раз указывал сам Пушкин. Так, в предисловии к 1-й главе (Пб., 1825) Пушкин (от лица мнимого издателя) говорит: «...да будет нам позволено обратить внимание читателя на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов» (VI, 638). Эти слова вызвали критические замечания А. А. Бестужева, который судил о 1-й главе как о сочинении сатирического жанра вроде байроновского «Дон Жуана». Пушкин отвечал ему: «Ты сравниваешь первую главу с Дон-Жуаном. — Никто более меня не уважает Дон-Жуана <...>, но в нем нет ничего общего с Онегиным. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, много хочешь <...> У меня затрещала бы набережная, если б коснулся я сатиры»{18} (письмо от 24 марта 1825 г., — XIII, 155). Тут Пушкин, видно, вспомнил, что сам же первый и упомянул сатиру в связи с «Онегиным», и прибавил: «Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии <...> 1-я песнь просто быстрое введение».

Бестужев хотел от Пушкина сатиры политической, и от этого-то он и отбивался{19}. Однако легкий иронический, даже сатирический тон сопровождает Онегина до конца. Этот тон не оставляет Евгения полностью даже в печальной для него последней главе («Мой бестолковый ученик», «Признаться: то-то б одолжил», «Мой неисправленный чудак»). Еще в варианте 1830 г. (болдинском) сатирический тон был сильнее заметен, потому что за иронической VIII строфой 8-й главы («Все тот же ль он иль усмирился?»), — той строфой, где говорится о множественности «масок» Онегина, — не следовало возражение-защита (строфы IX—XIII): «— Зачем же так неблагосклонно» и далее, от «Блажен, кто с молоду был молод» до «Как Чацкий с корабля на бал». Строфы IX—XI прежде находились частью в «Альбоме Онегина» (первоначально входившем в 7-ю главу), где защита была вложена в уста самого обвиняемого, частью в тогда еще не выброшенной главе «Странствие», где они в форме несобственно-прямой речи также передавали мысли самого Онегина. В варианте 1830 г. после VIII строфы последней главы («Довольно он морочил свет. — Знаком он вам? И да, и нет») сразу шел выход Татьяны в бальную залу. В печатном варианте Пушкин обычно смягчал насмешливость, но, говоря словами предисловия к 1-й главе (якобы «от издателя»), роман всегда сохранял «наблюдения верные и занимательные» — «под покровом сатирической веселости».