О женщинах и соли - [30]

Она планировала только постучать. Но с удивлением обнаружила что-то похожее на кровь, капли, ведущие от середины подъездной аллеи к двери, брызги темно-красного цвета, которые она не заметила от своего собственного входа. Она была так ошарашена, что присела на корточки и нагнулась ближе к земле, как будто кровь могла открыть ей всю правду, если только Кармен внимательно к ней присмотрится. Но она взяла себя в руки и встала, задвигая подальше свои безумные фантазии. Она не в кино. Она не отчаянная любительница частного сыска, как бы ей ни нравились подобные сериалы.

Все окна были занавешены, и на дорожке перед домом не стояло ни одной машины. Она встряхнулась и постучала, но ей никто не открыл. Она мало что знала об обитательнице дома, кроме того, что это была одинокая женщина, как и сама Кармен, мать взрослого ребенка, как и сама Кармен, хотя ее сын оказался благополучен не в пример Джанетт — он иногда навещал мать с женой и охапкой детей. Женщина была похожа на Кармен, но гораздо хуже следила за собой. И слишком много болтала. Она не подкрашивала седые корни, носила бесформенные вязаные кофточки и часто возилась в саду в резиновых шлепках, откуда махала Кармен рукой, державшей садовые ножницы, попутно вытирая лоб тряпкой. Она помногу говорила о своем сыне, о том, что ее невестка — лентяйка и вьет из него веревки, о том, что менопауза ее доконает, господи боже. Как будто даже не пыталась фильтровать свою речь, как будто не понимала, что некоторые мысли должны оставаться спрятанными в потайных уголках ее души.

Кармен уже собиралась идти назад, когда ей показалось, что она услышала шаги. Но свет не зажегся. Дверь не открылась. Она приложила ухо к дереву, услышала мерный гул пустого дома, а затем — едва уловимый протяжный вздох, как будто простонала собака, сонно свернувшись калачиком. Нет, не собака. Шаги слышались тяжелыми, а вздохи — не сопением, а довольно внятным мурлыканьем. Как урчание Линды, пропущенное через стетоскоп, усиленное, громогласное. На секунду у нее мелькнула бредовая мысль, что у дома могла быть своя душа, живая и дышащая, сердце, пойманное в ловушку начищенных до блеска кухонных приборов и старой наследной мебели, жаждущее заявить о себе. Возможно, это от него столько крови на улице. Она отпрянула от двери. Затем на цыпочках подобралась снова, снова приложила ухо. Да, мурлыканье.

В глубине души ей нравилась мысль о чудовище, которое только и ждет, чтобы вырваться на Корал-Гейблс и пожрать всех кузин Кармен, ее старых тетушек, их взрослых детей, всех ее пятнадцать гостей. Страх из-за странного совпадения крови и громкого дыхания не покидал ее, но она слишком переживала за праздничный ужин, чтобы позволить своим фантазиям обосноваться у нее в мыслях, чтобы тратить время и энергию на что-либо, кроме этого ужина. Она старалась придумать какое-то безобидное объяснение: Кто не резался обо что-нибудь острое и по незнанию не оставлял за собой кровавых следов? Кто сказал, что в определенных обстоятельствах кошка не может рычать как лев? Джанетт только что прошла курс реабилитации и всего два месяца жила вне лечебницы. Это была ее третья реабилитация. Кармен хотела, чтобы все прошло идеально, хотя не питала особых надежд на то, что завязка Джанетт продлится долго.

Дома Кармен охладила вторую бутылку сельтерской. Достала еще чипсов, организовала два буфета с закусками в противоположных концах гостиной. Через час приедут первые гости. Она решила пригласить Джанетт, чтобы впервые за годы, за долгие-долгие годы, провести День благодарения вместе.

До этого она запрещала Джанетт появляться на пороге. Кармен ей так и сказала: больше она не будет содержать ее, не будет приглашать ее на семейные мероприятия, не будет ее матерью, пока Джанетт не докажет, что она по-настоящему завязала, насовсем. Такое решение, вероятно, показалось бы жестоким любой матери, незнакомой с этой проблемой. Но ни одна мать, незнакомая с проблемой, и представить себе не могла, как тяжело смотреть правде в глаза, когда тебя ставят перед фактом: ее материнская любовь убивала ее дочь, и Кармен нужно было стать кремнем, мрамором, а совсем не матерью, чтобы спасти ее. Сегодня она увидит дочь впервые с тех пор, как отвезла ее в клинику, сначала на детоксикацию, а затем снова на реабилитацию.

Джанетт приехала последней, с большим отрывом от остального потока родственников, которые прибывали один за другим, неся прикрытые фольгой алюминиевые блюда и бутылки фруктовых соков, как будто никто не понимал, что нести вместо вина. Она просила гостей не приносить алкоголь, не объяснив причину. Она не произнесла таких слов, как «лечебница», «наркотики» и даже просто «моя дочь». Она знала, что все всё поймут. Именно ее родня никогда не желала называть вещи своими именами, в то время как правда маячила на периферии, как заноза.

Джанетт приветствовала Кармен так, словно они совсем недавно виделись: легкий поцелуй в щеку и легкий разговор — ничего себе, ну и жара — в перерывах между чипсами. Шум в доме вырос до таких децибел, которые заглушили бы рык любого дикого зверя.