О типическом в реалистической художественной литературе - [2]
В свою очередь в каждой социальной группе вследствие более или менее сложной дифференциации по профессиональному, культурно-психическому и иным признакам имеются различные типы людей. При наличии той или иной социальной сущности, того или иного «общеклассового стержня» (М. Горький) люди обладают и индивидуальными признаками. «Мы знаем, — писал Горький, — что люди — разнообразны: этот — болтлив, тот — лаконичен, этот — назойлив и самовлюблен, тот — застенчив и не уверен в себе; литератор живет как бы в центре хоровода скупцов, пошляков, энтузиастов, честолюбцев, мечтателей, весельчаков и угрюмых, трудолюбивых и лентяев, добродушных, озлобленных, равнодушных ко всему и т.д.[9]» .
Основоположники марксизма-ленинизма при определении конкретно-исторической сущности общественного типа имели в виду и его национальные особенности. Ф. Энгельс указывал, что норвежское мещанство XIX века вследствие особых социальных условий резко отличалось от немецкого.
Правильного понимания художественно-типического нет и не может быть вне верного осознания жизненно-типического. Типические образы художественной литературы отражают типические характеры и явления реальной действительности.
Однако необходимо помнить, что жизненно-типическое и художественно-типическое не тождественны.
Прогрессивная художественная литература изображает типические характеры и явления реальной действительности не натуралистически, не во всех их подробностях, а в их основных, ведущих чертах, отбрасывая случайное. Писатель отбирает в жизненно-типическом характере или явлении такие их определяющие стороны, при помощи которых создает целостную, полную картину изображаемого. В художественном образе существенные черты жизненно-типического раскрываются через индивидуальное, конкретное, непосредственное.
Типическое в литературе это типические характеры и явления реальной действительности, взятые в своих определяющих чертах и воспроизведенные в конкретно-чувственной, образной, индивидуальной форме. Иными словами, подлинно художественный типический характер всегда индивидуален, конкретен, неповторим, но в своей индивидуальности он воплощает определенный вид социального поведения, то есть те или иные существенные черты общественной группы, класса, нации известного времени.
Обратимся к примерам.
Плюшкин — конкретен, ясен, рельефен, последователен во всех своих проявлениях. Он дан Гоголем настолько полно, что мы можем представить, как бы он поступил в тех или иных случаях, даже и не описанных в произведении.
Каким же способом создает Гоголь образ Плюшкина?
Чичиков, купив у Плюшкина мертвые души, заставил его написать расписку и выдал ему деньги. А Плюшкин принял деньги «в обе руки и понес их к бюро с такою же осторожностью, как будто бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь расхлестать ее».
Перед нами — одно внешнее движение Плюшкина, одна конкретная его черта. Но эта черта раскрывает самое основное, самое существенное в облике Плюшкина. То, что Плюшкин принял деньги «в обе руки», и то, что он нес их к бюро, как будто «какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь расхлестать ее», раскрывает его стяжательство, жадность, скупость.
Вот другая сцена. Для совершения купчей крепости Плюшкину нужно выехать в город. Он опасается ехать туда: люди - воры, разграбят, растащат его добро... Тогда Чичиков предлагает ему написать доверенность на совершение купчей кому-либо из знакомых. Плюшкин недоумевает. Кому бы это он мог поручить такое дело? Да у него, собственно, и нет знакомых — все былые связи сознательно обрывались, а новые не заводились... И вот неожиданно он вспомнил, что сам председатель казенной палаты— товарищ его детства, «однокорытник», приятель по школе. «И на этом деревянном лице, — пишет Гоголь, — вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина, или утомленные бореньем руки, — появление было последнее. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее».
При помощи только что приведенного сравнения Плюшкин изображается в страшном омертвении своих чувств, в отвратительно-холодном равнодушии себялюбца, в сознательном отрешении от всех живых связей во имя стяжательства и накопительства.
Мы привели лишь два штриха, две черты, при помощи которых Гоголь рисует образ Плюшкина. Но в этих конкретных, индивидуальных чертах перед нами раскрываются самые существенные свойства облика Плюшкина. Как луч солнца, врываясь через внезапно распахнутую дверь в темный подвал, сразу рассеивает его мрак, так и эти индивидуальные черты освещают все наиболее существенное во внутреннем облике Плюшкина. Такова сила искусства художественного изображения.
Создавая образ Плюшкина, Гоголь стремился дать не иллюстрацию, не олицетворение понятия скупости, а конкретно-исторический характер, социальный тип. И поэтому он раскрывает скупость Плюшкина, принявшую форму всепоглощающей, болезненной жадности, постепенно, в его индивидуальных проявлениях, как живой человеческой личности. Плюшкин бережно хранит в кладовой для особого случая заплесневевший сухарь из кулича, держит для своей дворни одни сапоги, собирает и тащит в дом всякий хлам, пытается воспользоваться для письма не четверткой, а восьмушкой листа, просит Мавру принести для запечатания конверта не свечу, а лучину и т.п.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».