О суббота! - [8]

Саул лежал на полу скорчившись, поднялся жар во всем теле, рана в паху адски болела, но сознание он больше не терял. Когда оглядывался, видел одно и то же: Галю под окном, молчаливо нянчившую отрезанную свою косу, и Мишу с разбитым лицом.

Вокруг них вчера стояли в кольцо. Было произнесено слово «шпионы», грянул тот самый удар ятаганом в пах…

Среди ночи женщина отперла сарай и прошептала в щелку: «Бричку залыште потом на станции». В Константиновке горело, в Вишневом тоже горело, там стучал пулемет.

— Это Тютюник, — сказал Миша. — Кто считает, что он всякий раз уходит в Румынию, тот в корне ошибается.

Начал моросить дождь, а туча с моря несла, по-видимому, настоящий ливень, но Саул Исаакович не уходил — так важно было для него свободное чувство, которое давал разомкнутый горизонт и одиночество. Он не забыл о ходячем больном, он понимал, что человек, сумевший провалиться под землю, сумеет и выйти из нее, но надеялся, что тот не будет торопиться. Он хотел без помех додумать и дочувствовать план путешествия до конца, зная, как недолго сползти с одной хорошей мечты на другую. Нетвердым стало его внимание к делам и решениям после ранения в Ясных Окнах.

«Найти сарай, — решил он. — Надо найти тот сарай, как находят забытую могилу. И постоять у могилы счастья с Ревеккой, у могилы ее молодой смешливости, у могилы простых отношений с друзьями, равноправия среди мужчин, покровительства над женщинами… А потом пойти по краю дороги или совсем без дороги. Идти и идти…»

«Ревекка! — горько думал Саул Исаакович. — Бедненькая уверена, что никто в мире не знает, как они жили после Ясных Окон, что можно скрыть от людей, если ходить не в общую баню, а в отдельные номера. Она говорила, что не желает, чтобы обсуждали ее ночную жизнь.

«Их ночи! — думал он. — О Господи!»

Некоторое время ночи были молчаливыми, иногда — с бледными утешениями. Потом бессонными, с плачем, с истерическими выбеганиями на кухню, с ужасными словами. А потом опять без утешений и без истерик. Они жили по-старому, спали вместе, но перенесли к себе в спальню кроватки дочерей. Вторая комната стала парадной. И в эту комнату он притащил вернувшегося в их город Мишку Изотова, холостяка. С умыслом притащил. Единственного, кто знал. С тайной мыслью притащил: «Пусть будет, что будет! Дикая моя птица, ты — свободна!»

Мишка был строг. Но через месяц Саул все увидел в их глазах и услышал в их смехе и в их молчании.

Какой был год!

Ревекка готовила в тот год вдохновенно. Миша давал в семью деньги, а Ревекка чуть не ежедневно бегала на Привоз. В кухне благоухало, стол накрывался даже в будние дни чистой скатертью. А ночью, лежа рядом с Саулом, Рива болтала о мелочах дня. Вот какой был год.

Испортил все он сам. Однажды утром, забыв нечаянно папку с отчетом, помчался обратно. Всего пять минут прошло, как он захлопнул дверь.

«Всего пять минут!» — думал он и надеялся на эти пять минут.

Он вошел, взял на столе бумаги и сразу вышел. Но тайна, хоть и была тайной только для видимости, перестала быть тайной вообще.

Миша съехал. Миша сказал:

— То было грехом, а это было бы свинством.

А Маня ничего не знала. Весь тот чудный год она ходила к ним в гости. Еще через год они поженились — Маня и Миша.

Миша любил декламировать стихи Валерия Брюсова «Мой дух не изнемог во мгле противоречий». Но они, и Миша и Ревекка, долго еще терзались, при встречах тяжело не смотрели друг на друга.

По ноздреватой стене крепости поднималась гусеница.

«Зачем? — подумал о ней Саул Исаакович. — Зачем она тащится по каменной пустыне, когда нужные ей листья совершенно в другом направлении? Роскошная! Пушистая! Прямо-таки драгоценность из музея! Несчастная, не знает, что делает! Ей кажется, что она ползет по дереву и скоро достигнет изобилия!»

Саул Исаакович подставил палец под ее движение, похожее на дыхание. Гусеница наползла, цепко облепилась. Но только Саул Исаакович перенес ее на траву, упруго развернулась и бесповоротной волной упрямо полилась к стене.

«Вполне возможно, — каялся Саул Исаакович, — ей от рождения предопределено однажды совершить бессмысленное путешествие. Очень вероятно, что сверху она уже не пешком сойдет, а слетит на шелковых крыльях. Природа!» — восхитился он затейливости и утонченности всякого земного устройства. Вот тут-то от стены крепости отслоился больной из госпиталя в байковом халате незаметного военного цвета. Он оказался узкоглазым стриженным под машинку новобранцем.

Молодые солдаты действовали на сердце Саула Исааковича определенным образом: ему нестерпимо хотелось кормить их булочками с изюмом.

Солдат подошел близко, но заговаривать не торопился.

— Не заболел бы — не увидел бы моря, — помолчав, сообщил он. — В общем, повезло!

— Это — смотря какая болезнь, — возразил Саул Исаакович.

— Плеврит, — пожаловался солдат.

— А врачи разрешают гулять по сырой погоде?

— Окно палаты не смотрит на море, — объяснил солдат.

— А родители? Мама, папа — где проживают?

— Казахи мы.

— А!.. И как же тебя зовут?

— Симбек. Симбек, Симбек, — трижды повторил солдат, привыкший, очевидно, к переспрашиванию.

— Огромная страна! Я был в Казахстане. Верблюды! Лошади! Юрты! Но что такое — ваши женщины! — говорил Саул Исаакович размеренным тоном человека, имеющего вкус к неторопливой восточной беседе. — Я не говорю — молодые, это не надо обсуждать, молодые везде замечательны, правильно? Но — старые! Старые женщины у вас прекрасны.