О слѣдственномъ дѣлѣ по поводу убіенія царевича Димитрія - [3]

Но отчего же — намъ возражаютъ — они не отравили царевича Димитрія ядомъ? Это было легче и удобнѣе, чѣмъ зарѣзать. Оттого, скажемъ мы, что вовсе не было такъ легко и удобно, какъ кажется съ перваго взгляда: при тогдашнихъ нравахъ, охранители царевича всего болѣе боялись отравленія, и противъ этого рода опасности конечно принимались тогда мѣры. Кто бы изъ приближенныхъ рѣшился дать отраву? Нужно было черезчуръ большой отваги и презрѣнія къ собственной жизни, къ чему обыкновенно неспособны тайные убійцы. Какъ бы только ядъ началъ дѣйствовать, ребенокъ указалъ бы на ту особу, которая давала ему яству или питье, и тотчасъ принялись бы за эту особу и досталось бы этой особѣ прежде, чѣмъ соумышленники могли бы ее спасти. Путь, какой выбрали убійцы, былъ вполнѣ удобенъ и могъ увѣнчаться совершеннымъ успѣхомъ, еслибы царица не взволновала народа набатнымъ звономъ: только этого послѣдняго обстоятельства убійцы не разсчитали и не предвидѣли. Они выбрали и время самое подходящее: Нагіе ушли обѣдать, царица была въ хоромахъ, ребенокъ гулялъ съ одною кормилицею, и кромѣ ея никого съ царевичемъ не было; кормилицу ударили, чтобы она не увидала того, чего никто не долженъ былъ видѣть, въ тотъ же моментъ перерѣзали горло ребенку, да сами же и стали кричать, что царевичъ зарѣзался. Они же и свидѣтели. Не взволнуйся народъ — вся бѣда обратилась бы на бѣдную кормилицу, еслибы она осмѣлилась заявить себя противъ нихъ; свидѣтельство убійцъ было бы принято, и было бы имъ хорошо, и наоборотъ — плохо тѣмъ, которые дерзнули бы говорить, что царевича зарѣзали они.

Вышло, однако, не такъ, какъ убійцы предполагали. Народъ побилъ ихъ. Весь Угличъ сталъ увѣренъ, что они зарѣзали Димитрія, а между тѣмъ не было въ Угличѣ ни одного свидѣтеля, видѣвшаго убійство. Дошло до Бориса. Борисъ, конечно, сразу понялъ, что̀ все это значитъ: люди, ему преданные, хотѣли угодить ему, спасти и его, и царя Ѳедора на будущее время, но погибли сами. Событіе, непріятное для Бориса; лучше было бы, еслибъ они остались живыми. Теперь, во что бы то ни стало, нужно было, чтобъ царевичъ зарѣзался самъ, чтобы были свидѣтели его самоубійства, иначе кто бы его ни зарѣзалъ, подозрѣніе будетъ падать на Бориса. Правда, Борисъ все-таки никому не приказывалъ убивать царевича: и никто не въ силахъ былъ сказать на него. Но для Бориса необходимо было, чтобы не оставалось и подозрѣнія. Борисъ посылаетъ Шуйскаго на слѣдствіе вмѣстѣ съ преданнымъ Борису Клешнинымъ. «Да вѣдь Шуйскій, — говорятъ намъ, — непріязненъ Борису? Какъ же Борисъ могъ выбрать его для такого дѣла?»

А чего было бояться Борису, когда онъ никому не давалъ приказанія убивать царевича? Что́ могъ открыть Шуйскій такого, что̀ бы повредило Борису? Положимъ, что Шуйскій поѣхалъ съ желаніемъ повредить Борису. Что̀ же тогда нашелъ Шуйскій на мѣстѣ? Свидѣтелей смерти царевича не было. Кормилица могла бы только сказать, что ее такіе-то ударили и закричали, что царевичъ зарѣзался, но вѣдь сама она все-таки не видѣла, какъ его рѣзали. Царица тоже этого не видала: она выскочила изъ хоромъ, услышавши крикъ. Если бы Шуйскій представилъ дѣло въ этомъ настоящемъ видѣ — осталось бы подозрѣніе, но не болѣе. Что же? развѣ невозможно было разсѣять подозрѣнія? Привезли бы кормилицу въ Москву, привезли бы Нагихъ и подъ пытками заставили дать тѣ же показанія, какъ мы встрѣчаемъ въ слѣдственномъ дѣлѣ, т.‑е., что царевичъ страдалъ припадками падучей болѣзни, кусался, на людей бросался и въ неистовствѣ самъ себя зарѣзалъ; и вышло бы то же что̀ вышло, только Шуйскому послѣ того уже не сдобровать, Борисъ бы не простилъ ему! Понятно, что Шуйскій, какъ человѣкъ хитрый и смышленый, уразумѣлъ, какъ нужно ему дѣйствовать, и Шуйскій сталъ дѣйствовать такъ, чтобы и Борису угодить, и себя спасти на будущее время отъ бѣды. Вотъ что́ говоритъ современный лѣтописецъ объ образѣ дѣйствія Шуйскаго въ Угличѣ:

«Князь Василій со властьми пріидоша вскорѣ на Угличъ и осмотри тѣла праведнаго заклана, и помянувъ свое согрѣшеніе, плакася горько на многъ часъ и не можаше проглаголати ни съ кѣмъ, аки нѣмъ стояше, тѣло же праведное погребоша въ соборной церкви Преображенія святого. Князь же Василій начатъ разспрашивать града Углича всѣхъ людей како небреженіемъ Нагихъ заклася самъ.»

Извѣстіе лѣтописца о пріемахъ допроса согласуется съ самымъ слѣдственнымъ дѣломъ, въ которомъ, при всей его лживости, проглядываетъ дѣйствительный способъ его производства: въ этомъ дѣлѣ говорится, что Шуйскій съ товарищами спрашивали такъ: «которымъ обычаемъ царевича Димитрія не стало, и что его болѣзнь была». Итакъ, изъ этого же дѣла видно, что слѣдователи съ самаго начала отклонили всякій вопросъ о возможности убійства, заранѣе предрѣшая, что смерть Димитрія, такъ или иначе, но послѣдовала отъ болѣзни. Вѣроятно, Шуйскій, съ товарищами еще въ Москвѣ получилъ необходимый намекъ на то, что̀ по слѣдствію должно непремѣнно оказаться, именно что Димитрій былъ боленъ и лишилъ себя жизни въ припадкѣ болѣзни.

Далѣе лѣтописецъ повѣствуетъ:

«Они же вопіяху всѣ единогласно, иноки, священницы, мужіе и жены, старые и юные, что убіенъ бысть отъ рабъ своихъ, отъ Михаила Битяговскаго, по повелѣнію Бориса Годунова съ его совѣтники».