О Сергее Синякине - [3]

Много знал и бессовестно пользовался этим в спорах: если нужно было привести цитату из классика, Серёжа попросту её придумывал — и поди проверь.

Но о чём я до сих пор жалею, так это о том, что однажды на общем собрании предложил ему возглавить редсовет. А он возьми да и согласись. Коллектив, естественно, дружно проголосовал «за». Как уже было сказано, за каждое дело Синякин брался с азартом. И принялся добросовестно вычитывать все рукописи, весь этот «самотёк», поступающий в Союз писателей. Через пару лет озлобился. А попробуй не озлобься! Стал ворчлив, беспощаден к авторам.

Понимаю его. Сам к тому времени вынужден был взять на себя руководство литстудией, нарушив тем самым страшные клятвы никогда больше не заниматься педагогической деятельностью, данные мною ещё в ранней молодости — сразу после бегства из сельских учителей в рядовые Советской Армии. Однако взялся — тащи. И моли бога, чтобы на очередное заседание не нагрянул кровожадный Синякин. Он уничтожал всех моих питомцев невзирая на пол и возраст. Одной даме чуть не пришлось «скорую» вызывать.

Я уж думал, бедняжка у нас больше не появится. Нет, пришла.

— Я прочла Синякина, — с трепетом сообщила она. — Я счастлива, что меня отругал такой писатель!

Как это у классика? «Высек, и тем самым запечатлел…»

* * *

Я привык к мысли, что менты, педагоги и политики в большинстве своём предпочитают собак кошкам. И это понятно. Собака — податливый психологический материал, но как можно уличить, воспитать или хотя бы в чём-то переубедить кошку? Серёжа и тут оказался исключением — наряду с Берией, Ришелье и Магометом.

За тридцать лет нашей дружбы котов у него сменилось… то ли два, то ли три — не помню. Однако такое впечатление, будто это был один и тот же кот, и взаимооотношения его с хозяином, судя по рассказам Серёжи, представляли собой бесконечный поединок опытного рецидивиста с не менее опытным опером. Победителем, разумеется, неизменно выходил Синякин, хотя, подозреваю, что кот, обладай он даром речи, наверняка бы взвыл: «Ой, врёт… Ой, врёт…»

* * *

Порывистый взрывной нрав в сочетании с привычкой делать несколько дел разом доставляли ему массу неприятностей: взял вдруг однажды и лёгким промахом пальцев уничтожил нечаянно девятнадцать глав новой повести, после чего загремел в больницу с острой сердечной недостаточностью.

— Ну так давай восстановим!

— Не получится. Я поверх этого файла другой записал.

— Почему копии не оставил?!

— Не люблю…

И так всю жизнь.

* * *

А ещё он всё время меня опережал.

— Серёж, помнишь, мы с тобой говорили о том-то и о том-то?

— Помню. И что?

— Я об этом написать хочу.

— Так а я уже написал.

Ну что ты с ним будешь делать! Даже здесь: вспомнилась мне одна приключившаяся с нами история. Изложил. Усомнился. Снял с полки томик Синякина, полистал — и что же вы думаете? Она там есть! Правда, изложена совершенно по-другому…

Но тут — отдельная тема. Я не знаю, что это за существо такое — память, и почему оно так над нами издевается! Каждый всё запоминает по-своему.

Вот я и подумал: ну и что? Возьму и всё равно напишу. Он запомнил так, а я эдак. В крайнем случае пусть читатель сравнит оба текста и поймёт, насколько многогранно то, что мы называем правдой.

* * *

Ну не было такого случая, чтобы Серёжа Синякин не пришёл на помощь по первому зову!

Сидим это мы однажды в баре Союза писателей: три стихотворца и одна художница, увлечённая мыслью снять любительский фильм о трёх падших ангелах. Сманивает в исполнители. Завернётесь, говорит, в простыни — и готово дело… Почему бы и нет? Покидаем Дом литераторов, движемся в сторону её мастерской. И как на грех попадается по дороге бетонный фонарный столб, на котором примерно в метре над асфальтом бесстыже красуется портрет модного эстрадного певца — однофамильца одного из нас.

— Что ж ты, гад, фамилию позоришь! — с горечью говорит поэт и наносит афише удар ногой.

Проходим ещё несколько шагов, как вдруг сознаём, что компания наша увеличилась минимум на треть и что все к нам примкнувшие облачены в милицейскую форму. Мы уже не идём — нас уже ведут. Вернее, ведут лишь одного, остальные святынь не оскверняли. Пытаемся убедить стражей порядка в невиновности задержанного: ну поймите, ну никак по-другому не получалось — нельзя было пройти и не пнуть!

Бесполезно. Падшего ангела увозят в Центральное отделение.

Что делать? Начинаем вспоминать, нет ли у кого поблизости знакомых с телефоном… (Боже мой! Как давно это было! О сотиках никто ещё понятия не имел.)

Находим знакомого. Вламываемся в чужую квартиру. Звоню Синякину. А он вдребезги простужен, принимает ванну.

— Серёжа! — кричу я в трубку. — Поэта забрали! Друга! Выручай!..

— Человек — хороший? — угрюмо уточняет Синякин.

Я запинаюсь.

— Т-то есть… как?.. Он замечательный поэт!

— Да что ты мне тут о поэзии! Человек он — хороший?

— Х-хороший…

И простуженный Серёжа, наскоро вытершись, едет в центр — выручать друга своего друга. Выходит из трамвая мрачный, насупленный. Времени года не помню, но точно не лето, потому что все в пальто.

Жду перед Центральным отделением. Долго жду. Наконец из вечерних сумерек появляются две фигуры. Они.