О сеньоре Красная Борода, рыцаре, влекомом сокровищем, но не обретшем оное - [10]

Перемещенные в стих средневекового романа, они стоят особняком в череде пылких куртуазных героев. Их первое появление в средневековой культуре связано с попыткой «облагораживания» по стандартам куртуазной этики той поры. Недаром первое произведение называется «Конец Нибелунгов» — по представлениям куртуазных авторов, герой, совершающий предательство, перестает быть героем и роман о доблести обрывается. Куртуазная честь и злодейство — две вещи несовместные. Так предательство сэра Ланселота обрушивает могущественную империю бретонского цикла о короле Артуре, смерть короля в результате измены — смерть романа. Однако Нибелунги, начав свою историю с преступления, преодолевают первоначальный средневековый «Конец…» и продолжают «славное» движение по сюжету. Они лишены человеческих характеров и не озабочены судьбой, их чувства лишены индивидуальной яркости, как застывшие черты масок. Нечеловеческая сущность Нибелунгов заставляла «заигрывать» с ними не только наивных средневековых, но и современных литераторов. Многочисленные переводы «Песни» на европейские языки (в том числе и на русский) пестрят «этическими» определениями, свойственными как средневековой куртуазной, так и современной человеческой морали. К Нибелунгам припечатано определение «убийцы» — и по логике это так. Жестокая сцена убийства младенца — сына Кримхильды и ее нового мужа названа «чудовищной». Встречая при дворе садиста и мучителя своего дитяти, Кримхильда говорит: «О, злодей!» Однако ж все это — рефлексия переводчиков! Ничего подобного в подлинной истории о Нибелунгах не происходит. Эпитеты, которые прилагаются к именам Нибелунгов, — «доблестный», «смелый», «сильный». Убийство ребенка описано бодро — как акт возмездия. А Кримхильда, встречая убийцу поутру, просто говорит ему «доброе утро, господин». Эти существа живут по другим законам, невыносимым для чувствующей человеческой души. Так кто же они, Нибелунги?

Корни их родословной питаются от хаоса праначала. Этимология имени Нибелунгов — меречлива, неясна. Имя возводилось к немецкому Nebel — туман, морок. Еще более древние корни — исландские, nifl — мрак, потустороннесть. Изначальные хранители клада — альвы, мертвые духи, впоследствии слитые с ванами и цвергами и ставшие нижним отражением верхних богов — асов. Они — мрачные демоны, хтонические чудовища, карлы и великаны. Конденсаторы сильной, опасной, воинственной энергии недр мира. Это они, вечно стремясь к совершенству Одина, принуждены вечно оставаться внизу — на другом конце, чтобы «задавать» пространство мира, чтобы ограничивать представления о добре, чтобы создавать излучением своей энергии постоянное напряжение в цепи мира… Альвы в свою очередь делились на белых и черных. Неоднократное упоминание, что Нибелунги «Песни» были черноволосы, заставляет нас признаться, что хранители сокровища были исчадием ужаса и тьмы. Сокровище досталось им по праву, ибо гармонично проявляло присущие им черты. Золото недр, символизирующее власть. Власть, сомкнутая в кольцо упоительной непрерывности. Именно этот набор ценностей для Нибелунгов является магически материализованным «счастьем», «удачей».

Проникнувшие в стихи «Эдд» воинственные герои-демоны сохраняют свои нечеловеческие, демонические характеристики. Их движение по запутанной колее сюжета лишено осмысленной и одухотворенной цели. В силу происхождения их не интересует спасение души. Вышедшие из дремучего мрака в человеческий мир, они тоскуют по своему сумеречному прошлому. Любой ценой, чуждой и непонятной человеку, они по-прежнему стремятся к своим кумирам, своим богам. Сюжет оживляется и становится объясним, лишь когда речь заходит о безупречной воинской доблести Нибелунгов. Только излив свой темный агрессивный огонь в героизм и доблесть, они смогут после окончания земного пути присоединиться к пиру Одина, который тот вечно дает славным почившим воинам. Там, где не восходит Солнце, где не видно полночное светило и даже в полнолуние не бросает жестяной отблеск на суровые, будто вырезанные черты остывших героев… Вальгалла — приют охотников за доблестью, которые, догнав, замирают в растерянности, ибо — зачем? Что дальше? Куда дальше? — им неведомо и неинтересно. Нечувствительность к уколам человеческой судьбы, неразборчивость в выборе земного пути — родовое свойство нелюдей Нибелунгов. Но в этическом обществе такое поведение должно быть перетолковано — хотя бы в целях самосохранения человечности. В результате интерпретаций странный безадресный героизм приобретает качественно иную окраску: мужественное презрение к судьбе, неуклонное, бесстрашное движение напролом — пусть уже даже без цели, без пути, без надежды — делает эпические характеры столь впечатляющими для германцев. И не для них одних. Изначальная сила, правда на уровне элементов, нечеловеческая логика, мужественность и простота (нечеловеческая в той мере, в какой она присуща миру без людей, юному миру богов) вообще присущи эпосу, будь то «Эдды», «Беовульф», ирландские космогонические сказания, исландские саги. Притяжение богов, свет только что созданного космоса, нерастраченная магия всеобъемлющих символов мира, не разъятая на добро и зло энергия — вот что создает харизму эпоса. Эпическими истоками напитаны все национальные культуры, свет изначальной истины, радость изначальной мудрости пробивается сквозь лучшие мировые поэзы. Мир, запечатленный в германском космогоническом эпосе, так же многогранен, как и в любом другом. Но история Нибелунгов — это несколько иная история. Хоть она и тянется от начала мира, но мир в ней — с усеченной светозарной верхушкой, без обители богов.