О сапожнике Матоуше и его друзьях - [15]

Старому сапожнику, отцу Матоуша, становилось все хуже и хуже. Началось это с той поры, когда он узнал, что покойник Брабец на Билковых холмах ходит в полночь у креста в белой рубахе и жалуется, что черти жгут его в аду, потому что он не заказал панихиду по своей умершей жене и сам не ходил к исповеди. А соседка Ржегорова, когда он в воскресенье зашел к ней, прочла ему из книги «Адова тюрьма» о том, как черти мучают души грешников: сажают их на раскаленные докрасна плиты, поджаривают и бросают в лед, а потом снова в огонь. Мало того, в этой книжке напечатано черным по белому, что на целом свете не хватит бумаги и чернил, чтобы описать все пытки, которыми черти мучают грешников.

Беднягу-сапожника охватило раскаяние. Сын был во власти черта; отец испытывал страх перед муками ада. Силы в нем разрушались и рассыпались, как старый выветрившийся кирпич. Теперь он готов был примириться не только с самим господом богом, но и с Яном Непомуцким на мосту. Раньше сапожник издевался над ним, говоря, что шапка на голове святого сидит словно наседка на яйцах, а нос у него маленький и курносый, так что во время дождя в ноздри льется вода, как у Яна Костлана. Теперь же старик снимает шапку перед этим святым, чтобы задобрить его. Да и не ругается, как прежде. Если же и забудется по старой привычке, то всегда набожно добавляет: «Господи, прости меня, грешного!» — чтобы сгладить впечатление от ругани.

Наступила весна 1848 года.

Однажды вечером, перед заходом солнца, во Вранове можно было наблюдать редкое зрелище. Ребятишки со всего села, сбежавшись к мостику, глазели, как сапожник, надев длинный просмоленный фартук и засучив рукава, стоял на лестнице и раскрашивал того самого святого, над которым прежде так издевался. Даже старики, проходя мимо, останавливались.

— В чем дело, Франц? — вытаращил глаза притащившийся туда Кикал.

— Я передал ремесло Матоушу, а сам, вместо того чтобы дратву сучить, буду святых лакировать… Старая Врбатка, у которой умер сын, не могла спокойно видеть, как жалко выглядит этот святой Ян. Она купила краску и искала кого-нибудь, кто бы подновил святого. Вот я и решил приняться за это дело… Что-нибудь и мне перепадет.

— Помогай бог, — распрощался с ним Кикал и заторопился, догоняя старуху Носалку с сумой за плечами.

— Заметили, — прогнусавила та, — как переменился этот безбожник?

— Да, и вправду переменился.

— И сын исправился.

— Легок на помине… Куда это ты, Матоуш, так спешишь? Вот-вот задохнешься.

И в самом деле: Матоуш еле переводил дух.

Он бросил работу и, как сумасшедший, бегал от одного дома к другому, крича во все горло и размахивая руками. Люди раскрывали окна, высовывали головы, думая, что где-нибудь горит или сапожник спятил с ума.

— Что случилось, в чем дело?

— Послушайте, люди! Будет конституция… Будет свобода… Конец барщине!

Он кричал так, что воздух содрогался. Мужчины, женщины, дети, старики и даже древние старухи выходили из изб, хлевов и амбаров. Сбегались, расспрашивали. Но Матоуш, не слушая их, кричал на все стороны:

— Конец барщине!

Вокруг него собралась толпа, все вместе пошли к мостику.

— Отец, в Вене революция… Меттерних убежал оттуда.

— Откуда ты знаешь?

— Только что об этом объявил староста, он приехал из города… Будет конституция! Будет свобода!

Толпа не знала, что такое конституция, но что такое барщина — все знали хорошо. Рассудительные зажиточные крестьяне сдержанно покачивали головами, а про себя ликовали; бедняки дрожали от радости, но сдерживались и недоверчиво усмехались; безземельные, вынув трубки изо рта, грозили ими в сторону панского двора, где они отбывали барщину; молодежь шумела; женщины трещали наперебой. И вдруг все, словно по команде, закричали в один голос:

— Конец барщине!

Это было словно вихрь. Недоверие рассеялось. Теперь все село танцевало от радости. Люди верили, надеялись… Радовался и старый сапожник. Он покрывал лаком нос святому, над которым когда-то безбожно издевался, но, услышав о случившемся, бросил работу, спустился с лесенки и присоединился к остальным.

— Пойдемте в управу! — послышалось из толпы.

По пути взбудораженная толпа росла; слов уже нельзя было разобрать, голоса слились в сплошной гул:

— Конец барщине!

Староста встретил их приказом:

— Как только стемнеет, разожжем на Жантовских горах костер. Каждый пусть даст дров, хвороста или какого-нибудь другого топлива. Я велю запрячь телегу и буду по селу собирать дрова… Ты, Матоуш, позаботься об остальном и сделай так, чтобы все получилось как следует.

Как только зашло солнце, нагруженная телега загремела по дороге в гору. На ней лежали дрова, хворост, старые метлы, полусгнившие корыта, развалившиеся сундуки, бочонки без обручей и прочий хлам, пригодный для костра. Были здесь и старые лошадиные хомуты и пучки кудели, чтобы лучше горел костер. Обочины дороги стали черными от множества людей, спешивших на холм. Крестьяне несли на плечах связки соломы или охапки хвороста. А когда на небо высыпали первые звезды, запылал костер, языки пламени взвились к облакам и осветили широкие горные долины.

Так сжигали барщину. Люди искренно верили, что вместе с этим старым хламом, который они принесли сюда, сгорит и воспоминание о нищете, позоре, рабстве. Люди бросали в огонь свои заботы и горести. Как это пламя и жаркие искры, летящие вверх, взмывала к небу и сама надежда.