О природе - [22]
Тем самым, нападая на мыслителей, Гераклит нападал на любую прежнюю религию, как традиционную, так и реформированную будь то основателем своей секты Пифагором или создателем философской веры в идеальное шарообразное божество Ксенофаном. В таком случае, вероятно, Гераклит имел в виду, что ни традиционная, ни реформированная религия не может спасти греков от агрессии и оккупации, тогда как «иметь ум» – это, по нашему мнению, значит быть бдительным и стоять на страже своей страны.
41
Из-за чрезмерной лаконичности этот отрывок труден для перевода и понимания. Приведем все четыре перевода (Нилендер / Маковельский / Муравьев / Лебедев):
Ибо есть «единая мудрость – достигнуть такого знания, что правит всем – всегда» (Н 19).
Мудрость заключается в одном: познавать мысль, как то, что правит всем во всем (Д 292).
Ибо мудрость – в одном: устанавливать знание, коим <владея ты сможешь> всем управлять через все (М 164).
Признавать только одно Мудрое Существо – тот Разум, который один управляет всей Вселенной (Л 215).
Мы предполагаем, что этот отрывок – краткий символ веры того монотеизма, который предлагал Гераклит, и, если бы его религиозно-политический проект осуществился, эти слова были бы начертаны на алтарях новейшей религии знания.
Мудрость – это источник веры, первейшее ее начало, а правящая мысль – содержание веры. Если переложить эти слова в виде Никейского Символа веры, особенно с учетом замечания Нилендера о сознательной архаичности стиля (Н 54), употребив церковнославянский язык, у нас получится примерно: «Верую во единого бога-Премудрость, вседержителя, творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единую мысль, все творящую и во всем пребывающую, все наполняющую и во всем действующую, единородную богу-Премудрости. И в огонь святой, животворящий».
42
Что объединяет великого эпика со вполне капризным и желчным лириком? Лебедев предполагает, что пацифизм (Л 281) – все мы помним, как последний кичился не просто дезертирством с поля боя, но оставлением оружия. За Архилохом эти скандальные слова повторил Гораций, впрочем, по объяснению Пушкина, желая угодить Августу и закрыв опасную тему своего участия в гражданской войне. В переводе Пушкина строки Горация звучат так:
Но, думаем, здесь есть еще один подтекст. Гомер и Архилох для него – поэты, как бы мы сказали, для «среднего» читателя, того, кто любит слушать об обычаях аристократов, не будучи таковым. А социальный активистский идеал Гераклита не может мирить его с такой литературной ситуацией.
43
Гордыня (ὕβρις, гибрис, хюбрис) – ключевое слово античной этики трагической эпохи: притязание человека встать в один ряд с богами, которое может вызвать зависть и гнев богов, основа трагической завязки. Это может быть и гнусное преступление, которое можно совершать богам, но совершенно нельзя совершать людям (отцеубийство, инцест, святотатство), и просто самонадеянность и забывчивость, но чаще – и то и другое вместе (Эдип). В этом и был смысл афинской трагедии – она показывала отвратительность преступника, гордеца, а потом давала развязку в виде явления богов, где боги определяют сами, кто из людей, как и когда должен обожиться. Конечно, греческий мир знал и другие инструменты обожения, кроме трагического эксперимента, например Олимпийские игры, выявлявшие любимцев богов.
В настоящее время слово «гибрис» (hybris), как и его близкое еврейское сленговое соответствие «хуцпа» (chutzpah), широко употребляется в англоязычной журналистике и публицистике, причем как в дурном смысле (дерзость, слепая самонадеянность, бестактность, бесцеремонность, отсутствие уважения к другим), так и в положительном (дерзновение, здоровый авантюризм, экспериментаторство и риск в бизнес-стратегии, необычные инновационные шаги). Некоторым соответствием классического понимания «гибрис» можно считать наше юридическое выражение «особый цинизм»: «преступление было совершено с особым цинизмом», что вполне соответствует делу Эдипа. Лебедев переводит это слово как «своеволие» (Л 214), а Муравьев – как «наглость» (М 164).
Мы понимаем это рассуждение так: «Кто бросает вызов богам, тот подставляет не только себя, в отличие от того, что думают поэты, в том числе трагики, но и благополучие всего мира. Поэтому нужно скорее останавливать преступление, пока оно не привело к войне всех против всех, к разладу мира».
44
Лежащая в основе этого изречения метафора очевидна: битва за стены в те времена была решающей битвой за город. Иначе говоря, закон не просто основа военной или вооруженной защиты от посягательств, а поле битвы, в которой решается вопрос о самом существовании человечества. Лебедев разумно видит в метафоре стены намек на внутренних врагов в городе – тиранов, демагогов и толпу, которые способны сдать город врагу, сколь бы крепкими ни были его стены (Л 440).
