О природе - [10]

Труд Дильса представлял собой издание фрагментов с параллельным немецким переводом, научно-критическим аппаратом, экскурсами и объяснениями, что сразу позволяло пользоваться книгой и в научных, и в учебных целях. Лебедев справедливо отметил хронологическую условность слова «досократики»: не называем же мы Крылова и Жуковского «допушкинскими» поэтами, когда они пережили Пушкина? Тем не менее слово «досократики» иногда употребляется и сейчас как объединяющее ранних натурфилософов, включая и Пифагора как радикального реформатора натурфилософии, и дедуктивных рационалистов, таких как Парменид, и ответивших на дедуктивный рационализм своей теорией языка софистов. Гераклит в таком случае, будучи оппонентом натурфилософов, Пифагора и учителя Парменида Ксенофанта Колофонского, не может быть причислен ни к одной из перечисленных школ, но досократиком будет назван точно.

Название труда Дильса понятно из его концепции «доксографии». Согласно Дильсу, который полностью разделял господствующую тогда «источниковедческую» программу классической филологии, в которой сначала нужно было найти или предположить источник какого-то текста, а потом уже считать его оригинальным, разрозненность фрагментов ранних философов – результат бытования этих цитат в справочных сводах. Крупнейшим таким сводом были «Мнения физиков» ученика Аристотеля Феофраста, который впоследствии не раз переписывали и конспектировали, в результате чего (с учетом того, что труд Феофраста не сохранился) все дошедшие до нас цитаты разрозненны и фрагментарны. Потому задача филолога – имея поздние своды-конспекты, такие как «Антология» Стобея, попытаться восстановить более ранние своды, которые, дробя материал, использовали авторы более поздних. Если удастся понять таким образом контекст какой-то цитаты или соединить две цитаты из разных сводов в одну, бывшую в предполагаемом общем источнике, это уже будет успех.

Дильс предположил ряд промежуточных источников, например не дошедший до нас труд Аэция, в реальном существовании которого современная наука очень сомневается. Труд Дильса после его смерти дорабатывал, с учетом новых научных данных, его ученик В. Кранц, который во времена нацизма вынужден был из-за жены-еврейки эмигрировать в Стамбул и там, как и Эрик Ауэрбах, стал одним из основателей современной гуманитарной традиции. Поэтому данное издание чаще всего цитируют как «Дильс-Кранц».

Благодаря вниманию Маркса и Ленина Гераклит присутствовал во всех советских учебниках, о нем выпускались монографии и защищались диссертации. Необходимость улучшенного издания назревала. Идею нового понимания всего наследия Гераклита предложил в начале 1970-х годов С. Н. Муравьев, впоследствии создавший наиболее объемное многотомное издание Гераклита на французском языке и представивший его краткую версию на русском языке (М). Согласно Муравьеву, Гераклит писал особой жреческой прозой, близкой омузыкаленной речи (шпрехгезангу) модернистской оперы, где вопреки нормам как античного стихосложения, так и ритмики античной прозы с ее плавными завершениями фраз, использовалась сплошная на протяжении всего текста силлабо-тоническая система – за много веков до Романа Сладкопевца, сделавшего силлабо-тонику нормой стиха[10].

В своих изданиях, скажем, в приложении к изданию Лукреция (Тит Лукреций Кар. О природе вещей. М.: Худ. лит., 1983), Муравьев предложил собственный порядок следования стихов, претендуя на достаточно полную реконструкцию книги (в этом смысле Муравьев действовал как и переводчик Лукреция Ф. А. Петровский, тоже кое-где перекомпоновавший поэму Лукреция, возможно, отчасти исходя из тех не поддающихся проверке сведений, что это был изданный при участии Цицерона черновик тяжелобольного поэта, а не окончательно авторизованный текст). Как и Маркович и Муравьев, я делю в этом издании изречения Гераклита на строки для удобства восприятия, вдохновляясь переводом «Бхагавад-Гиты», выполненным Борисом Гребенщиковым (М., АСТ, 2020), который и стал совершенным образцом для данного перевода греческого оригинала.

Замена терминов глубокомысленными словами, например «Глагол» вместо «Логос», сделала перевод Муравьева выразительным и заслуживающим обсуждения. Лебедев непримиримо сурово оценил труд Муравьева, в том числе в окончательной редакции, считая, что он не укоренен в норме текстологии античных текстов и показывает нам недопустимо произвольную переделку ряда фрагментов. «Поэтому автора изданных в этом томе текстов следовало бы называть не Гераклитом, а Мураклитом» (Л 531). Также Лебедев невысоко оценил и усилия Маковельского, хотя к его труду я тоже обращаюсь как к памятнику научной мысли и живого научного поиска своего времени.

Итак, создавая это издание, я опирался сразу на четыре русские версии Гераклита (Н; Д; М; Л), из которых все, кроме Д, включают греческий текст, изредка обращаясь к другим русским версиям. Конечно, мы не разделяем многих позиций Муравьева и разделяем многие позиции Лебедева, о чем указываем в комментариях. Но создание «живого» Гераклита – тоже диалектический процесс, который не может обойтись без рассмотрения всех путей, которыми мировая наука шла к Гераклиту. Но главное в нашем издании – убеждение, что, несмотря на справедливую критику Гераклитом мифологической поэзии, именно поэтические строки иногда лучше объясняют мысль Гераклита, чем научные труды, потому что позволяют соотнести фигуры речи, фигуры мысли и научный эксперимент, в том числе естественнонаучный или психологический. Поэтому лучше привести четыре строки Элиота, чем написать многостраничное сочинение «Гераклит и Квентин Мейясу», от которого в популярном издании будет толку не больше, чем от цитат из поэтов. Но я убежден, что мой перевод и мои интерпретации – на уровне мировой философии XX века.