О природе и языке - [34]

Насколько я могу судить, подход, который рекомендует Галлистел, вполне здравый; в конкретном случае языка, как мне кажется, он принимается во всех исследованиях по существу вопроса, по крайней мере молчаливо, даже тогда, когда это изо всех сил отрицается. Трудно избежать вывода о том, что «специализированный орган языка», языковая способность (ЯС), является частью биологического наследия человека. Ее начальное состояние представляет собой экспрессию генов и сравнимо с начальным состоянием системы зрительных анализаторов человека; по-видимому, можно предположить, что оно является общечеловеческим достоянием. Соответственно, типичный ребенок усвоит любой язык при надлежащих условиях, даже при жестком дефиците и в «неблагоприятных средах». Под активизирующим и формирующим воздействием опыта и внутренне детерминированных процессов созревания начальное состояние меняется, что дает позднейшие состояния, которые, похоже, стабилизируются на нескольких этапах, окончательно к пубертатному периоду. Начальное состояние ЯС мы можем представить себе как устройство, которое отображает опыт в достигнутое состояние L: «устройство усвоения языка» (УУЯ). Существование такого УУЯ иногда считается спорным, но оно не более спорное, чем (равнозначное) предположение, что существует специально выделенный «языковой блок», который отвечает за языковое развитие младенца, как существа в этом отличного, к примеру, от домашнего котенка (или шимпанзе, или кого угодно), при одинаковом, в сущности, опыте. Даже самые крайние «радикально бихевиористские» спекуляции предполагают (по крайней мере молчаливо), что ребенок может каким-то образом отличить языковые материалы от всей остальной путаницы вокруг них и поэтому постулируют существование ЯС(=УУЯ) [19]. А по мере того, как обсуждение усвоения языка подходит к существу дела, обсуждаемые предположения по поводу органа языка становятся еще обстоятельнее и все больше касаются особенностей той или иной конкретной области, насколько мне известно, без исключений. Это относится и к усвоению лексических единиц, которые, как оказывается, имеют богатую и сложную семантическую структуру, причем это относится даже к самым простым из них. Знание этих свойств становится доступным при очень ограниченных данных и, соответственно, можно ожидать, что оно будет, в сущности, единообразным во всех языках, и так оно и есть, насколько известно.

Тут мы подходим к вопросам по существу в рамках первых трех ракурсов этологического подхода, хотя опять-таки не ограничиваем изыскания по использованию языка укрепляющими последствиями: выживанием и воспроизводством. Мы можем исследовать фундаментальные свойства языковых выражений и их использование для выражения мысли, иногда для коммуникации и иногда для того, чтобы мыслить и говорить о мире. В этой связи, конечно, достойны внимания сравнительные исследования коммуникации животных. Всегда имелись существенные работы по проблеме репрезентации у всевозможных видов. Несколько лет назад во введении к компендиуму обзорных статей по этой теме Галлистел доказывал, что репрезентации играют ключевую роль в поведении и познавательных процессах животных; «репрезентация» здесь понимается как изоморфизм, отношение «один к одному» между процессами сознания — мозга и «аспектом окружающей среды, к которым эти процессы адаптируют поведение животного», — например, когда муравей репрезентирует труп особи одного с ним вида по его запаху [20]. При этом со всей справедливостью можно спросить, имеют ли эти результаты какое-то отношение к ментальному миру людей и какое именно, а в случае языка, к тому, что называется «фонетической» или «семантической репрезентацией».

Как отмечено, с биолингвистической точки зрения, которая мне представляется уместной — и молчаливо принимаемой в работах по интересующей нас теме, — мы можем представить себе конкретный язык L как состояние ЯС; L — это рекурсивная процедура, которая генерирует бесконечное множество выражений. Каждое выражение можно считать неким набором информации для других систем сознания — мозга. Традиционное допущение, еще со времен Аристотеля, заключается в том, что такая информация делится на две категории — фонетическую и семантическую; это информация, используемая, соответственно, сенсомоторными и концептуально-интенциональными системами — эти последние суть «системы мышления», если можно дать такое название чему-то не слишком понятному. Это вполне может оказаться чрезмерным упрощением, но давайте придерживаться обычая. Каждое выражение, стало быть, представляет собой внутренний объект, состоящий из двух наборов информации: фонетического и семантического. Эти наборы называются «репрезентациями», фонетической и семантической репрезентацией, но никакого стойкого изоморфизма между репрезентациями и аспектами окружающей среды нет. Ни в каком подходящем смысле внутренний символ и репрезентируемая вещь не спарены между собой.

Со звуковой стороны это принимается как должное. Если сказать, что элемент фонетической репрезентации, — скажем, внутренний элемент /bа/ в моем языке — выделяет в мире некую вещь, а именно звук ВА, то такое высказывание не было бы ложным. Но это совершенно безрезультатный ход, и он никогда не предпринимается. Акустическая и артикуляторная фонетика больше стремится понять, как сенсомоторная система использует информацию из фонетической репрезентации для производства и интерпретации звуков — эта задача не тривиальная. Фонетическую репрезентацию можно представить себе как множество инструкций для сенсомоторных систем, но никакой конкретный элемент внутренней репрезентации не соотнесен с какой-то определенной категорией событий во внешнем мире или, может быть, с конструкцией, основанной на движении молекул. Похожие выводы, как мне представляется, уместны и со смысловой стороны. По крайней мере, со времен Аристотеля понятно, что даже простейшие слова включают в себя много разной информации: о материальном строении, об устройстве и предназначении, о происхождении, о гештальтных и каузальных свойствах и много о чем еще. Эта тематика довольно глубоко исследовалась во время когнитивной революции XVII и XVIII вв., хотя большая часть работ, в том числе и хорошо изученная британская эмпиристская традиция от Гоббса до Юма, остается малоизвестной за пределами среды ученых-историков. Те же выводы остаются в силе для простых существительных, исчисляемых и неисчисляемых — «река», «дом», «дерево», «вода», личные имена и географические названия, — для «чистейших референтных термов» (местоимений, пустых категорий) и т. д.; а когда мы обращаемся к элементам с реляционной структурой (глаголы, время и вид...), эти свойства усложняются, тем более когда мы переходим к более сложным выражениям. Относительно того, как рано в процессе онтогенеза начинается функционирование этих сложных систем знаний, известно мало, но есть все основания предполагать, что основы их являются частью биологического наследия человека в той же мере, как и способность к стереоскопическому зрению или отдельные виды управления моторикой, которые в изобилии и значительных подробностях выявляются в связи с тем, что в терминологии научной революции Нового времени называлось ощущением.