О Михаиле Булгакове и «собачьем сердце» - [3]

Его пищевой рацион сразу же начинает играть такими красками и оттенками, которые и не снились мелкому служащему, вынужденному травиться в дешёвой столовке. Смело можно сказать, что между Шариком и упомянутым служащим образовалась социальная пропасть. Следовательно, перед шариковым головокружительным вознесением между ними существовало известное равенство. И поскольку никакой души ни у того, ни у другого и вообще ни у кого нет, основным критерием отличия одного животного от другого (а также человека от человека) становится способ и качество питания. У Шарика с первой страницы «Собачьего сердца» есть веские основания быть недовольным своим питанием, равно как и всей своей судьбой. Ему явно не повезло. Ведь вполне бы мог он родиться от миссис Дарвин в культурнейшей Англии, ан нет – родился от безвестной шавки в варварской России, да ещё в период разрухи. Тяжело ему приходится. Да и не ему одному. Тем, кто соседствует с ним на эволюционно-социальной лестнице, тоже приходится несладко – голод, холод, неразбериха во всём. Время такое, что даже щи из вонючей солонины, что варят в Совете нормального питания, не каждому двуногому прямоходящему достаются. Иные из них, подобно четвероногим (собратьям? коллегам?), и в помойках роются, и там не всегда находят. Учти это обстоятельство, дорогой читатель, когда будешь смеяться, слушая, как пересотворённый Шариков тычет профессору Преображенскому: «Один в восьми комнатах живёт, а другой в помойке роется». Но Шарик-собака никому не тычет, он только стенает – голод, холод, бок кипятком ошпарен! – и, надо отдать ему должное, жалеет не одного себя. Он ведь стоит на нижней ступени великой лестницы, с достижениями науки не знаком, никто ему не объяснил, что души нет, вот он и даёт себе волю – со-чувствует, сострадает, что при отсутствии души и бессмысленно, и просто невозможно. Сам подыхать собрался, а всех ему жалко – и посетителей дешёвой столовки, и машинисточку, которую утесняет подлец-любовник. Внимание! – не успела машинисточка всплыть в сознании Шарика, в его сбивчивом монологе, как вот уже она входит в подворотню и с взаимной жалостью обращается к несчастному псу: «…Чего ты скулишь, бедняжка? Кто тебя обидел?» Машинисточка реализовалась. Это только начало. В «Собачьем сердце» ни одно слово не пропадёт зря. Всё реализуется. И подлец-любовник, который возник в шариковом монологе-бреду с восклицанием: «Сколько ни накраду – всё на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, а загробной жизни не существует», – он тоже будет реализован, только не скоро, запомни пока его, читатель, и слова его постарайся запомнить, потому что вскоре ты позабудешь обо всём на свете.

Читатель недоумевает. С какой стати я должен позабыть обо всём на свете? – В силу наличия у тебя этой самой недоказанной души, её способности со-страдать и со-чувствовать. Ведь прочитав первую страницу, ты уподобился Ромео, который до встречи с Джульеттой расточал свои чувства первой попавшейся Розалине. Ты увидел голодного пса с ошпаренным до костей боком, и тебе жалко его до слёз. И когда богатый чудак поманит его куском колбасы и поведёт за собой по Пречистенке, и дальше, дальше, мимо приличнейшего швейцара Фёдора, вверх по роскошной лестнице в свою неуплотнённую квартиру, – ты будешь бесконечно благодарен Филиппу Филипповичу и счастлив так, как будто тебя самого, голодного, израненного, согрели, исцелили, обласкали. Неважно, что впоследствии тебе суждено возненавидеть Шарикова, вставшего поперёк научного прогресса. Сейчас это не имеет никакого значения. Сейчас ты разомлел вместе с Шариком на ковровом узоре возле кожаного дивана, и всё, что в ближайшие часы произойдёт в этой великолепной квартире, будет воспринято вами обоими сквозь сладостную дремоту.

Очнись, читатель! Вспомни, что ты пере-читываешь «Собачье сердце». Конечно, ты опять увлечён ходом событий, ты вновь со-переживаешь (и так будет и при десятом, и при двадцатом прочтении, такова сила настоящего искусства), но ты уже обязан знать, что Шарик обманулся, что его, страдающего пса, привели сюда не из со-страдания, а для опытов. Кроме того, потрудись отметить, что Филипп Филиппович даже не увидел, что у пса ошпарен бок, а заметившая это идеальная домработница Зина прониклась к нему отнюдь не жалостью, а отвращением – «Батюшки! До чего паршивый». Отметил? – Наблюдай дальше!

Кабинет Филиппа Филипповича – пёс уже разобрался, что это крупный учёный, экспериментирующий в области омоложения путём пересадки половых желез, – начинают заполнять странные существа. Кто они с точки зрения эволюционной теории? – Козлы и обезьяны! – так сказал Шекспир устами своего Венецианского мавра, ибо в его веке этих бедных животных незаслуженно считали воплощением самого гнусного разврата. Но с тех пор прошло столько времени, науке открылись такие горизонты, что человечество стало шире смотреть на вещи. Если во времена Шекспира клиенты Филиппа Филипповича были козлами и обезьянами, то за истекший период они поднялись по эволюционно-социальной лестнице на такой верх, что иным двуногим их только в подзорную трубу и разглядывать. И вот доказательство – деньги! У них кучи денег – и у зеленоволосого развратника, смахивающего на чёрта, и у старой ведьмы в сверкающем колье, и у всех прочих. И деньги их плавно текут в карман белоснежного профессорского халата – вот ведь хитрый пёс, заснул почти, а червонцы примечает. Наконец, его совсем сморило, и один из посетителей совершенно расплылся в его сознании, пёс расслышал только голоса: