О, мед воспоминаний - [8]

ошибся: он не учел законов наследственности и, пересаживая собаке гипофиз умершего

12

человека, привил вновь созданному существу пороки покойного: склонность ко лжи, к

воровству, грубость, алкоголизм, потенциальную склонность к убийству. Из хорошего пса

получился дрянной человек! И тогда хирург решается превратить созданного им человека

опять в собаку. Сцену операции — операции, труднейшей за всю его практику, по

заявлению самого Преображенского, — нельзя читать без волнения.

Третий гениальный изобретатель — профессор химии, академик Ефросимов в

фантастической пьесе „Адам и Ева" (1931 г.).

Позже я более подробно остановлюсь на этом произведении М. А.

Напечатав „Роковые яйца" в издательстве „Недра", главный его редактор Николай

Семенович Ангарский (Клестов) хотел напечатать и „Собачье сердце". Я не знаю, какие

инстанции, кроме внутренних редакционных, проходила эта повесть, но время шло, а с

опубликованием ее ничего не выходило. Как-то на голубятне появился Ангарский и

рассказал, что много хлопочет в высоких инстанциях о напечатании „Собачьего сердца",

да вот что-то не получается.

25

Мы очень оценили эти слова: в них чувствовалась искренняя заинтересованность.

По правде говоря, я слегка побаивалась этого высокого человека с рыжей

мефистофельской бородкой: уж очень много говорилось тогда о его нетерпимости и

резком характере. Как-то, смеясь, М. А. рассказал анекдот о Н. С. Ангарском. В редакцию

пришел автор с рукописью.

Н. С. ему еще издали:

— Героиня Нина? Не надо!

Но вот после одного вечера, когда собрались сотрудники редакции (помню Бориса

Леонтьевича Леонтьева, Наталью Павловну Витман и милого человека, секретаря

редакции Петра Никаноровича Зайцева), мне довелось поговорить с Ангарским о

литературе и по немногим его словам я поняла, как он знает ее и любит настоящей — не

конъюнктурной — любовью. С этого вечера я перестала его побаиваться и по сию пору с

благодарностью вспоминаю его расположение к М. А., которое можно объяснить все той

же любовью к русской литературе.

Как-то Н.С., его жена, очень симпатичная женщина-врач, и трое детей на большой

открытой машине заехали за нами, чтобы направиться в лес за грибами. Приехали в леса

близ Звенигорода. Дети с корзинкой побежали на опушку и вернулись с маслятами. Н. С.

сказал: „Это не грибы!" и все выкинул к великому разочарованию ребят. Надо было

видеть их вытянутые мордочки!

Мы украдкой переглянулись с М. А. и оба вспомнили "героиню Нину" и много раз

потом вспоминали крутой нрав Николая Семеновича, проявлявшийся, надо думать, не в

одних грибах... Погиб он, как я слышала, в сталинское лихолетье.

Приблизительно в то же время мы познакомились с Викентием Викентьевичем

Вересаевым. Он тоже очень доброжелательно относился к Булгакову. И если

направленность их творчества была совершенно различна, то общность переживаний,

связанных с первоначальной профессией врача не могла не роднить их. Стоит только

прочесть „Записки врача" Вересаева и „Рассказы юного врача" Булгакова.

Мы бывали у Вересаевых не раз. Я прекрасно помню его жену Марию

Гермогеновну, которая умела улыбаться

26

как-то особенно светло. Вспоминается длинный стол. Среди гостей бросается в

глаза красивая седая голова и контрастно черные брови известного пушкиниста

профессора Мстислава Александровича Цявловского, рядом с которым сидит,

прильнувши к его плечу, женственная жена его, Татьяна Григорьевна Зенгер, тоже

13

пушкинистка. Помню, как Викентий Викентьевич сказал: „Стоит только взглянуть на

портрет Дантеса, как сразу станет ясно, что это внешность настоящего дегенерата!"

Я было открыла рот, чтобы, справедливости ради, сказать вслух, что Дантес очень

красив, как под суровым взглядом М. А. прикусила язык.

Мне нравился Вересаев. Было что-то добротное во всем его облике старого врача

и революционера. И если впоследствии (так мне говорили) между ними пробежала

черная кошка, то об этом можно только пожалеть...

Делаю отступление: передо мной журнал „Вопросы литературы" (№3, 1965г.), где

опубликована переписка Булгакова и Вересаева по поводу совместного авторства (пьеса

„Пушкин"), переписка, проливающая свет на „черную кошку". Сначала была

договоренность: пушкинист Вересаев — источник всех сведений, консультант. Булгаков

— драматург, т. е. лицо, претворяющее эти сведения в сценическую форму. Что же

происходило на самом деле? Вначале все шло как будто бы благополучно, но вот

своеобразный, необычный подход Булгакова к драматургическому образу Пушкина

начинает понемногу раздражать Вересаева, и ему как писателю границы консультанта

начинают казаться уже слишком узкими. Он невольно, и подчас довольно резко,

вторгается в область драматурга, но наталкивается на яростное сопротивление

Булгакова. Особым яблоком раздора послужил образ Дантеса.