О, мед воспоминаний - [40]

Чонгар, Курчулан, Алманайка, Бабий Гай, Арабатская стрелка, Таганаш, Юшунь, Керман-

Кемальчи...

Чтобы надышаться атмосферой Константинополя, в котором я прожила несколько

месяцев, М.А. просил меня рассказывать о городе. Я рассказывала, а он как художник

брал только самые яркие пятна, нужные ему для сценического изображения.

Крики, суета, интернациональная толпа большого восточного города показаны им

выразительно и правдиво (напомню, что Константинополь в то время был в ведении

представителей Франции, Англии, Италии. Внутренний порядок охраняла международная

полиция. Султан номинально еще существовал, но по ту сторону Босфора, на азиатском

берегу, уже постреливал Кемаль).

Что касается „тараканьих бегов", то они с необыкновенным булгаковским блеском

и фантазией родились из рассказа Аркадия Аверченко „Константинопольский зверинец",

где автор делится своими константинопольскими впечатлениями тех лет. На самом деле,

конечно, никаких

114

тараканьих бегов не существовало. Это лишь горькая гипербола и символ — вот,

мол, ничего иного эмигрантам не остается, кроме тараканьих бегов.

Не раз рассказывала я М.А. о самых различных встречах, происшествиях и

переживаниях, предшествующих нашему браку лет. Он находил их интересными и

собственноручно (по моим рассказам) набросал для меня план предполагаемой книги,

которая мной так и не была написана, но пишется сейчас. С грустью думаю, что в его

бумагах план этот не сохранился.

С особым внимание отнесся М.А. к моему устному портрету Владимира

Пименовича Крымова, петербургского литератора. Он чем-то заинтересовал творческую

лабораторию писателя и вылился позже в окарикатуренный образ Парамона Ильича

Корзухина.

В.П.Крымов был редактором и соиздателем петербургского журнала „Столица и

усадьба" и автором неплохой книги „Богомолы в коробочке", где рассказывал свои

впечатления о кругосветном путешествии. Происходил он из сибирских старообрядцев.

Из России уехал, как только запахло революцией, „когда рябчик в ресторане стал стоить

вместо сорока копеек — шестьдесят"... Это свидетельствовало о том, что в стране

неблагополучно", — его собственные слова. Будучи богатым человеком, почти в каждом

европейском государстве приобретал он недвижимую собственность, вплоть до

Гонолулу...

62

Сцена в Париже у Корзухина написана под влиянием моего рассказа о том, как я

села играть в девятку с Владимиром Пименовичем и его компанией (в первый раз в

жизни!) и всех обыграла. Он не признавал женской прислуги. Дом обслуживал бывший

военный — Клименко. В пьесе — лакей Антуан Грищенко.

В ремарке, характеризующей Хлудова, автор пишет: „Хлудов курнос, как Павел".

Это скорей относится к Хмелеву, который действительно был курнос, чем к прототипу

Хлудова — Слащеву.

Мы с М.А. заранее предвкушали радость, представляя себе, что сделает из этой

роли Хмелев со своими неограниченными возможностями. Пьесу Московский

Художественный театр принял и уже начал репетировать.

115

Основные роли разошлись так:

Хлудов — Н.П.Хмелев

Чарнота — Б.Г.Добронравов

Серафима — В.С.Соколова

Люська - О.Н.Андровская

Голубков — М.М.Яншин

Корзухин — .....................

Африкан —......................

Врангель — Малолетков

Ужасен был удар, когда ее запретили. Как будто в доме появился покойник...

В 1959 году я попала в Ленинградский академический театр драмы им. А.С.

Пушкина на представление моей любимой пьесы. Ни постановка, ни игра меня не

удовлетворили. Черкасов, игравший Хлудова, стараясь изобразить гвардейского

офицера, присвоил себе какой-то странный „одесский" акцент. Чарнота походил на

Тараса Бульбу, а Константинополь не походил на Константинополь (постановка

народного артиста Л.С. Вивьена, художник — засл. деятель искусств РСФСР

А.Ф.Босулаев). Никакого „анафемского" успеха, предсказанного Горьким, пьеса не имела.

1929 год. Пишется пьеса „Мольер" („Кабала святош"). Действует все тот же не

убитый или еще не добитый творческий инстинкт. Перевожу с французского биографии

Мольера. Помню длинное торжественное стихотворение, где творчество его

отожествляется с силами и красотой природы...

М.А. ходит по кабинету, диктует текст, играя попутно то или иное действующее

лицо. Это очень увлекательное действо.

Мне нравится, как французы пишут биографии: у них много ярких деталей, дающих

драматургу сценическую краску. Вспоминаю, с каким вкусом и знанием дела автор, истый

француз, описывал туалет Арманды: желтое шелковое платье, отделанное белыми

кружевами...

Как сейчас вижу некрасивое талантливое лицо Михаила Афанасьевича, когда он

немножко в нос декламирует:

116

Муза, муза моя, о, лукавая Талия...

Но вот пьеса закончена. Первое чтение состоялось у Ляминых. На втором, у нас на

Пироговской,

присутствовали

О.Л.Книппер-Чехова,

И.М.Москвин,