О, Мари! - [165]

С такими размышлениями я начал свой рабочий день. Бесконечная череда до тошноты примитивных уголовных дел. Как же легко добиться признательных показаний от солдат! Без крика и запугиваний выкладывают практически все. С офицерами, понятно, чуть сложнее, приходится работать более изощренно. Может, это тоже национальный характер? Русские люди открывались легче, признавались сразу. В крайнем случае ссылались на то, что были пьяны. Жаль их. Большинство этих ребят совсем неплохие, просто жертвы обстоятельств. Слабость, пагубная тяга к алкоголю или просто желание не выделяться из окружения толкает их на правонарушения. А что будет дальше? Так можно большую часть населения отправить в тюрьмы и лагеря.

Работаю как бездушная машина. Вот молодые офицеры, дела которых я расследую. В чем вообще состоит их преступление? Я бы сказал одно: в неорганизованности, невоспитанности, расхлябанности. В пьяном состоянии ночью открыли стрельбу. Вовремя не сдали оружие. Нарушили уставные требования хранения оружия. Избили непослушного солдата. Проявили неуставные отношения с окружением. Участвовали в пьяной драке. В таком же состоянии один из них нанес телесные повреждения жене, другой – теще. Жалко отправлять их в тюрьму, надо бы по возможности как-то помогать им. Может, исправятся, не будут потеряны и для себя, и для близких, и, в конце концов, для общества? Скука беспросветная. Скорее бы воскресенье!

К счастью, ночной инцидент как будто остался для меня без последствий, хотя у многих возникли подозрения насчет того, что я в этом как-то участвовал. Если в глазах Василисы и некоторых молодых людей это повышает мое реноме, то других, наоборот, заставляет относиться ко мне более настороженно и враждебно.

* * *

Мои мысли прервал телефонный звонок.

– Давид Ваганович! – узнал я голос прокурора Дегтярева. – Вам надо явиться к подполковнику Митрофанову, начальнику особого отдела гарнизона.

Почувствовав мое недоуменное молчание, прокурор добавил:

– Не знаю, чем это вызвано, но я сообщил им о своем положительном отношении к вашей работе и поведению.

А я-то обрадовался, что пронесло. Ан нет, эти ребята никогда не приглашают, они всегда вызывают. И неважно, что времена уже как будто другие, а я офицер на военной службе, это мало что значит. Такой вызов не может быть добрым. Он всегда зловещий. Не случайно у советских людей за прошедшие десятилетия накопились страх и отвращение к органам госбезопасности. Этот страх живет в нас уже на подсознательном, инстинктивном уровне. Я опять начал мысленно развивать интересующую меня теорию фатума, судьбы. Жаль, что я не француз или англичанин… Счастливые люди – они даже не подозревают о существовании подобных структур. Вернее, знают, что такие органы есть, но их функции абсолютно иные, они никому не угрожают. Интересно, сколько людей у нас задействовано в госбезопасности вместе с оплачиваемыми агентами, сексотами (секретными сотрудниками), стукачами? Думаю, огромное количество. И вся эта орава паразитирует на хилом организме социалистической экономики.

Во время войны органы безопасности в лице СМЕРШа стояли позади линии фронта и открывали огонь на поражение по нашим же солдатам, если тем случалось дрогнуть или отступить. Безусловно, наши воины сражались храбро, но вместе с тем понимали, что отступление означает смерть, притом позорную смерть. Тогда их жены и дети лишились бы мизерной пенсии и хлебных карточек и могли погибнуть даже в тылу. Лучше уж хотя бы за них пойти вперед и умереть. А сейчас, в мирное время, чем заняты эти люди? Любое нормальное, естественное человеческое проявление, новые мысли, новые поступки они стараются запретить, подозревают, что нечто свежее и незнакомое может подорвать основы социалистического государства.

Меня вызвали в десять. Я жду уже больше часа, и никакого ответа. Это тоже прием запугивания. Когда меня примут? Кто примет? При этом я сижу один в тишине, лишь время от времени слышу шаги в коридоре. Ни туалета, ни буфета. Терпи, «совок». Идет очищение твоих глупых мозгов. А проблемы физиологического плана – это сугубо мои проблемы. Лучше выйду в коридор, поищу туалет. «Давид, – сказал я себе, – ты же можешь терпеть и час, и два, и полдня. Но опять твой дурной и упрямый характер ведет тебя неверным путем».

В конце коридора сидел сержант. Когда я подошел, он спросил у меня пропуск на выход.

– Я пока не выхожу, мне нужен туалет.

– А где сопровождающий?

– Это что, обязательно?

Не удостоив меня ответом, дежурный по внутреннему телефону вызвал солдата, который проводил меня в уборную.

Я вымыл руки, постоял перед тусклым зеркалом, всячески оттягивая время. Внутри поднималась волна глухого протеста против этих коридоров, людей-роботов с одинаковыми лицами, лишенными выражения, против моей рутинной жизни, против всего того, что разлучало меня с Мари, с родителями, с близкими. В дверь постучали:

– Побыстрее, пожалуйста.

Постоял еще несколько минут и вышел. Молча проследовал за солдатом и опять оказался в той же приемной перед наглухо закрытой дверью, обтянутой черным дерматином, набитым ватой.

* * *

Минут через пятнадцать – двадцать дверь открылась, и темноволосый мрачный капитан с изможденным лицом пригласил меня войти.