О маленькой Хайрибэ - [2]

Не выказывая никакого восхищения, с достоинством и невозмутимостью истого кочевника, Сеид-Казы принимал их и маленькие «балашки» — ребятишки, может быть, дети хозяина, уносили их в другую кибитку.

Тут было и двуствольное ружьё (подарок, невольно заставивший Сеида-Казы выразить на лице улыбку удовольствия), и сукно на халат, и керосиновая висячая лампа, и чайный прибор, и виды России в олеографиях… Кроме того для жён Сеида-Казы были привезены всякие материи, платки, бусы, украшения и музыкальный ящик. Даже Сеид-Казы не выдержал и сказал: «бек-джаксы» [4], прослушав репертуар этой игрушки.

V

Дмитрий вышел из кибитки. Голова его немного кружилась от новых впечатлений и особенно от выпитого перегнанного кумыса, опьяняющей киргизской «бузы».

Южная ночь надвигалась на небо. На западе догорала заря, румяня и золотя лёгкие тучи и играя в волнах широкого залива, подёргиваемого вечерним ветерком. «Ерик», на берегу которого раскинулся аул, уходил в камыши, стеною ставшие по обе его шторы. Оттуда неслась прохлада, и слышался немолчный гам водяной птицы. У берега плавно покачивался промысловый пароходик, и вахтенный дремал на носу, усевшись на свёрнутом «косяке» [5].

Серыми громадами раскинулись вдоль берега причудливые киргизские кибитки; около одной из них лежал верблюд, пережёвывая пищу; два горба его тихо покачивались при малейшем движении. За аулом тянулась необозримая жёлто-серая степь, по которой бродили некрасивые киргизские лошадки и стада овец. Там, где степь сливалась с небом, поднимались полосы седого тумана.

Вьюгин подошёл к самой воде и задумался. То, что он видел теперь, было так непохоже на то, к чему он привык, живя в шумном городе. Что-то патриархальное, давнишнее чувствовалось во всей этой картине. Точно он перенёсся случайно в далёкое-далёкое прошлое, в эпоху пастушеских народов.

Жизнь ушла вперёд в городах и селениях и точно позабыла этот уголок земли, затерянный в необозримых солончаках Каспия. Здесь всё осталось таким же, каким было сотни лет назад, когда в этих степях кочевали полузабытые предки теперешних кочевников. Так же мирно дремали тогда верблюды, так же бедные кибитки ютились у каспийских «ильменей» [6] и «ериков», так же стояла непроходимая крепь камышей, и тёмное небо искрящимся пологом лежало над привольной степью. И люди, и природа остались те же…

VI

Мимо Дмитрия проскользнула какая-то странная маленькая фигура, — не то женщина, не то ребёнок, закутанная в белую одежду, с белым тюрбаном на голове и с лицом, полузакрытым тканью. Через минуту она уже исчезла за спуском к воде. Дмитрию послышался сдержанный смех, когда она странным видением промелькнула перед ним. Вот она опять показалась. Освещённая последними лучами догоравшей зари, которая разбросала по её одежде золотые блики, она казалась ещё оригинальней. Теперь на её высоком тюрбане поместился кувшин, который она поддерживала рукой.

Поравнявшись с Дмитрием, маленькая женщина на мгновение остановилась, перехватила другой рукой свою ношу, и Дмитрий увидел поверх фаты чёрные косые глазки, лукаво на него взглянувшие. Что-то детское, задорное было в брошенном ею взгляде. Такие глаза видел Дмитрий в Астрахани у ручной сайги: в них точно запечатлелась свободная степь, привольная кочевая жизнь, жизнь пастушеского народа.

— Селям алейкюм, — сказал невольно Дмитрий, припомнив татарское приветствие.

Женщина засмеялась, помедлила немного и потом быстро сказала: «алейкюм селям», ускорила шаг и направилась к кибиткам. Постояв ещё немного, пока не зажглись в синеве яркие звёзды, Дмитрий вернулся в кибитку Сеида-Казы. Там шёл пир горой. Сеид-Казы угощал редких гостей лучшими снедями кочевой кухни. Вкусный шашлык из баранины чередовался с мясом молодого жеребёнка; в котле варился кирпичный чай — этот обычный суп прикаспийских кочевников. Маленькие лепёшки, приготовленные на верблюжьих сливках, так и таяли во рту, жирный «каймак» [7] дополнял эти кушанья, а миска возбуждающего кумыса переходила из рук в руки… Хитрый хозяин иногда подменивал его предательской «бузой», которая уже успела порядочно отуманить головы.

В кибитке шёл говор: щёлкающие звуки киргизской речи мешались с русской, и лихой Яшка еле успевал переводить — или, вернее, сочинять фразы.

VII

Раззадоренный «бузой» и коньяком, который Сеид-Казы пил, как бы не ведал, что этот напиток есть запрещённый пророком «Тентяйк-су» [8], он вздумал довести своё степное гостеприимство до крайних пределов. Привыкнув быть первым в своём роде и ни от кого не слышать противоречий, Сеид-Казы мог исполнить всё, что бы ни задумал.

Когда сам управляющий выразил желание лично передать жёнам Сеида-Казы привезённые им подарки, то Сеид-Казы не стал долго отнекиваться и приказал привести в кибитку жён. При этом он предупредил, что лица открывать им не позволяет закон — «большой закон — и всякий человек должен исполнять свой большой закон» — так перевёл Яшка слова Сеида-Казы.

Жёны вошли в кибитку одна за другой. Принимая подарки, они прикладывали руки к сердцу и лбу и безмолвно уходили в глубь кибитки. На всех были неудобные, мешающие движениям одеяния, лица у всех были закрыты.