О любви - [54]
На это можно дать только один ответ: ни одна уважающая себя женщина в Париже не имеет любовника. Как мы видим, благоразумие имеет сейчас более серьезные основания советовать женщинам не предаваться любви-страсти. Но другой вид благоразумия, которого я, конечно, отнюдь не одобряю, не советовал им мстить за себя посредством любви физической? Своим лицемерием и аскетизмом[174] мы добились не усиления дани приносимой добродетели – ибо никогда нельзя безнаказанно противоречить природе, – а лишь того, что на земле стало меньше счастья и неизмеримо меньше великодушных порывов.
Любовник, который после десятилетней близости покидал свою бедную возлюбленную потому только, что замечал, что ей исполнилось тридцать два года, считался обесчещенным в милом Провансе; ему ничего не оставалось, как только похоронить себя в уединении монастыря. Поэтому человек, даже не то что великодушный, а просто благоразумный, был заинтересован в том, чтобы не притворяться более страстно влюбленным, нежели то было в действительности.
Мы лишь угадываем все это, ибо сохранилось очень мало памятников, содержащих точные сведения…
Приходится судить о совокупности тогдашних нравов по нескольким отдельным фактам. Вы знаете историю поэта, который оскорбил свою даму; после двух лет отчаяния она удостоила наконец ответить на его многочисленные послания и велела сообщить ему, что, если он вырвет у себя ноготь, который ей принесут от его имени пятьдесят влюбленных и верных рыцарей, она, может быть, простит его. Поэт поспешил подвергнуть себя этой мучительной операции. Пятьдесят рыцарей, поклонников своих дам, поднесли этот ноготь оскорбленной красавице с величайшей торжественностью. То была столь же внушительная церемония, как вступление принца крови в один из городов королевства. Любовник, облаченный в одежду кающегося, издали следовал за своим ногтем. Дождавшись конца весьма продолжительной церемонии, дама соблаговолила простить его; он был восстановлен во всех правах своего прежнего счастья. История сообщает, что они прожили вместе много счастливых лет. Не подлежит сомнению, что два года печали доказывают истинную страсть и что они могли бы заставить ее зародиться, если бы она раньше уже не существовала в такой же сильной степени.
Двадцать подобных случаев, которые я мог бы привести, свидетельствуют о повсеместном распространении галантности, милой, остроумной и основанной на полной справедливости в отношениях между двумя полами; я говорю «галантности», потому что во все времена любовь-страсть бывает исключением, более любопытным, нежели частым, которому нельзя предписывать какие-либо законы. В Провансе все то, что в любви могло быть рассчитано заранее и подчинено разуму, основано было на справедливости и на равенстве прав обоих полов – вот чем я больше всего восхищаюсь, ибо это устраняет несчастье, насколько это возможно. Напротив, абсолютная монархия века Людовика XV ввела в моду низость и жестокость в эти отношения[175].
Хотя этот красивый провансальский язык, столь исполненный утонченности и столь стесняемый рифмой[176], не был, по всем вероятиям, языком народа, все же нравы высших кругов общества переходили к низам его, которые в тогдашнем Провансе не отличались грубостью, потому что были очень зажиточны.
Они переживали медовый месяц цветущей и богатой торговли. Обитатели берегов Средиземного моря сообразили (в IX веке), что заниматься торговлей на этом море, рискуя несколькими судами, менее утомительно и почти столь же приятно, как обирать прохожих на большой дороге под начальством какого-нибудь мелкого феодального сеньора. Немного позже, в X веке, провансальцы узнали от арабов о существовании удовольствий более приятных, чем грабеж, насилие и битвы.
Средиземное море надо рассматривать как главный очаг европейской цивилизации. Счастливые берега этого прекрасного моря с его благодатным климатом сделались еще более цветущими по причине благосостояния обитателей и отсутствия всякой унылой религии или унылого законодательства. Необычайно радостный дух тогдашних провансальцев переварил христианскую религию, нисколько не изменившись от этого.
Мы видим яркую картину сходного действия той же причины в городах Италии, история которых дошла до нас в более полном виде и которые вдобавок были настолько счастливы, что оставили нам Данте, Петрарку и живопись.
Провансальцы не подарили нам великой поэмы, вроде «Божественной комедии», в которой отражаются все особенности нравов эпохи. Мне кажется, что они были менее страстны, но гораздо более жизнерадостны, чем итальянцы. Этим веселым отношением к жизни они обязаны своим соседям, испанским маврам. Любовь вместе с весельем, празднествами и удовольствиями царила в замках счастливого Прованса.
