О хлебе, любви и винтовке - [168]

«Рано, слишком рано приходится уходить. Сколько еще неисхоженных путей, сколько неперечувствованных радостей и огорчений. И все это без меня. Нет, это слишком жестоко! Но это необходимо. Это абсурд! Но и необходимость…»

…Он написал записку матери, дождался ночи и, забравшись на подоконник, высунулся в темноту и прыгнул. Но угодил на густую сеть телефонных проводов, протянутых на уровне первого этажа, порезал руки, лицо. Когда пришел на земле в себя, первой мыслью было: «И умереть-то по-человечески не смог». Но повторить попытку у него не было ни сил, ни смелости.

Сломанная ключица заживала медленно. Он пролежал в больнице до весны. Только на Первомайские праздники врач согласился выпустить Арунаса из палаты, окно которой было забрано решеткой. Домой. Арунас обрадовался, левой рукой с трудом нацарапал записку Домицеле. Она была короткой и сдержанной, но ясной и определенной: да или нет?

Мать принесла ему гражданскую одежду, но Арунас заупрямился:

— Принеси форму.

— Что ты, сынок, ведь сам понимаешь…

— Знаю и поэтому прошу — принеси форму.

Арунас спорол погоны, надел китель, с трудом натянул сапоги. Мать пыталась помогать ему.

— Не нужно, я сам.

На больничном дворе было светло и тепло, молодая зелень радовала глаз. Возле машины нервно вышагивал отец. Арунас обнял его, расцеловался. Здороваясь с отцом, заглянул в машину. Там сидела Оля. Арунас молча открыл дверцу, поздоровался с ней, поиграл с девочкой и озабоченно взглянул на часы.

— Поехали? — весело спросил отец.

— Нет, подождем. Я хочу тебе кое-что сказать, отец.

Арунас взял отца под руку и повел в сторону.

Так и шагали они, обнявшись, хотя разговор был трудным и принципиальным.

— Мне бы не хотелось к вам возвращаться, — упрямо и сурово сказал Арунас.

— Смотри сам, но погостить ведь можно?

— Это другое дело. И еще. За мной должна прийти Домицеле. Пока я поселюсь у нее, а там видно будет.

Отец выбросил папиросу, сердито посмотрел на сына, но сдержался:

— Окончательно решил?

— Да.

— Подумай еще раз.

— Иначе не могу.

— Что же, и она для меня будет невесткой.

Арунас понял, чего стоила старику эта фраза.

Когда повернули обратно, он увидел Домицеле. Она стояла у забора, одной рукой вцепившись в прутья, в другой держала белый сверток. Арунас крепко обнял отца помахал матери и зашагал к воротам твердым солдатским шагом. Залежавшиеся на складе сапоги ужасно скрипели и жали.

«Ничего, похожу, разносятся», — подумал Арунас и протянул к дочери руки…