О - [44]
А в сущности, подумал он вдруг, на самом-то деле не хочется никакой ясности, когда ты в сером пустынном пространстве наедине с пистолетом и когда любая ясность с какой-то издевательской неизбежностью означает только то, что пространство вокруг тебя серо и пустынно, что ты в нём один-одинёшенек и что единственный, на кого ты можешь рассчитывать, – это ср~ пистолет, тупорылое железное ~бище, которому в нормальном, человеческом мире вообще не должно быть места. И Пётр, будучи нормальным, в общем-то, живым человеком, убежал от этой ненужной ясности в дрёму. В законную послеполуденную дрёму. Разве что была она не пушистой, шерстяной и уютной, а жёсткой, угластой, слишком прозрачной, чтобы до конца быть похожей на дрёму. Теплоты в ней нет как не было. Скорее, было прохладно.
Но это даже к лучшему, потому что переход от прохлады к холоду не так головокружителен, как переход к холоду от тепла. А ведь именно холод обрушился на Петра, выхватив его из дрёмы так мгновенно, как если бы тот был баснословно лёгким – скажем, ожерельем из перьев колибри, – когда запертая на все ключи дверь гладко открылась и в комнату мягко, размеренными шагами вошли четыре как бы женщины и одна как бы птица: цыганка, Олеся, Люба, Тонкая Женщина и Петушок.
– Ко-ко-ко, – проговорила Олеся каким-то чужим, низким голосом, усмехаясь в нос, – заждался, болезный?
– Заждался, – ответил ей Пётр шёпотом, а может быть, и не ответил, может быть, ему просто показалось, что он ответил, а на самом деле промолчал, судорожно хмурясь, хмурясь не перехмуриваясь, так истово, что это были уже практически не хмурые брови, а целая молитва, произнесённая немым, но страстным языком бровей. И что же вышло из этой молитвы, спро́сите вы? К чему она могла привести, если, как уже было сказано выше, никакого Бога для Петра более не существовало? Ну, Бога, может, и не существовало, но ведь пистолет-то существовал, так? И он был если не наместником Бога в наличествующей системе мироустройства, то, во всяком случае, Его полноценным alter ego, а потому Пётр, спутав, возможно, понятия, или не спутав, а, действительно, чётко осознав место пистолета в этом мире и уверовав в антисвятую, антиблаженную силу его ствола, от которого исходило подпольное, глубоко законспирированное сияние, направил его безблагодатное дуло прямо Олесе в грудь и со страхом, чуть-чуть напоминающим надежду, пальнул в эту хамски распростёртую, уверенную в своей безнаказанности грудь тремя медовыми, ледяными пулями.
А теперь попробуем беспристрастно, без никчёмного кликушества, безо всех этих округлённых глаз и причитаний рассказать, что же там произошло дальше. Дело в том, что это при доброкачественном (пусть даже и жестоком) положении вещей пуля со страшной скоростью, быстрее даже скорости света, вылетает из дула смертельного оружия и насмерть, или почти насмерть, повергает врага. Ну или герой неточен, рука его дрожит, глаз ошибся, пуля пролетает мимо, злодей дьявольски хохочет, густой, чернильный ветер зловеще воет в пустом переулке, метафизический (потому что переменчивый) свет луны, то и дело скрываемой набегающими облаками, как бы намекает на то, что вся эта драматическая сценка происходит на том свете, одинокая собака, острее Нострадамуса чующая плохое, где-то гулко лает на весь мир и пр. Всё это вполне естественно и вызывает вопросы разве что стилистические. Но здесь ситуация, по-видимому, решила, что она тут на особом положении, что́ иногда случается с ситуациями экстраординарными, и оттого пули из ствола, конечно, вылетели, но полетели они в сторону вражеской груди так медленно, как если бы шаловливое дитя из игрушечного пистолетика выстрелило пулькой в густом сиропе.
Только не сочтите это фигурой речи: они, фигуры, хоть и властвуют над этим повествованием по праву сильного, умного и интересного, но здесь вынуждены несколько отступить на манер морского прибоя, который, отступая, обнажает из-под своей слюдяной трепещущей лазури зыбкий, переливающийся песок или старательно облизанные камешки гальки, или гранитную крошку, так похожую на кашу, что её хочется зачерпнуть ложкой и поскорее поднести ко рту – словом, обнажает землю, землю, без которой никакого бы прибоя и не было. Ведь не может же прибой существовать в пустоте, точнее, в том, что мы, несколько неточные в словоупотреблении, привыкли именовать пустотой: в воздухе либо космическом, чёрном как смоль пространстве. Вот так и здесь. Посмотрев на землю, то есть на то, в чём повествование берет свою вязкую силу, мы можем сказать самыми что ни на есть прямыми словами: пули летели настолько медленно, что гости Петра прямо прыснули со смеху.
– Хорошо летят, – усмехнулась в нос Тонкая Женщина, которая, как всегда, смотрела на происходящее с лёгкой брезгливостью, с высоты вечно приподнятого подбородка.
– По правилам летят, не злодействуют, – подхватил Петушок и методично, тремя одинаковыми кивками головы склевал плывущие в воздухе пули.
– Маленький, маленький дурачок, – проговорила цыганка бархатным, певучим голоском, как бы убаюкивая предназначенного на убиение цыплёночка, и одним цепким, но мягким движением вынула пистолет из мгновенно ослабевших, или, точнее, расплавившихся рук Петра.
