О чём грустят кипарисы - [11]

Я ощупала рукой край пролома. И вдруг услышала шорох. Он здесь! Меня начала бить дрожь. «Бояться нечего, — успокаивала я себя. — Неужели мы вчетвером не справимся с одним немцем? Бершанская одна его скрутит. Если двинусь дальше, могу спугнуть. Буду стоять и ждать».

Прошло несколько тягостных минут. Мне показалось, что в глубине «дворца» качнулась тень…

Свет карманного фонарика вспыхнул шагах в пятнадцати от меня. Азбука Морзе…

Л-ю-б-л-ю…

Мне всё стало ясно, я едва не расхохоталась и направилась прямо к «лазутчику». Увидела вдали ответные сигналы, остановилась.

Я — т-о-ж-е.

В той стороне расположен аэродром наших «братишек». Обмен любовными посланиями. Кто же это?..

Освещённая светом четырёх фонариков, медленно, как привидение, по каменным уступам спускалась девушка, штурман из эскадрильи Лейлы. Фамилию называть не буду. Хорошая девушка, отличный штурман, и вот…

— Я же говорила — лазутчица! — с торжеством воскликнула Рачкевич.

Я не выдержала и рассмеялась.

— Отставить смех! — строго приказала Бершанская. — Товарищ штурман, идите за мной.

Я вернулась на аэродром, удивляясь, что дрожь в коленках всё ещё не проходит. Не простое дело — ловить шпионов.

Через полчаса ко мне тихо, как тень, подошла виновница.

— Попало? — сочувственно спросила я.

— Попало.

— От полётов отстранили?

— Нет, что вы! — она испуганно глянула на меня.

— Ну, легко отделалась. Мы могли, между прочим, ненароком пристрелить тебя.

— Вот и Бершанская то же сказала!

— Твоё счастье, что мы заранее твёрдо решили взять тебя живьём.

— Вам смешно.

— Ни капельки. Мне очень досадно, что это оказалась ты, а не настоящий диверсант. Или диверсантка. Меня бы представили к, награде. И слава — на всю дивизию.

«Лазутчица» даже не улыбнулась.

— Товарищ старший лейтенант, не говорите Санфировой, — озабоченно попросила она. — Ладно? Я её боюсь больше, чем Бершанскую, честное слово. Она меня убьёт.

— Преувеличиваешь. Чтобы Санфирова убивала штурманов, да ещё в своей эскадрилье… Что-то не слышала.

— Я в переносном смысле. Очень вас прошу.

— Ладно, так и быть. Но с одним условием. В следующий раз передачу закончишь словами: «Пламенный привет от Сыртлановой».

— Могу даже начать с этого! — рассмеялась девушка.

— Шутки шутками, а твой поступок мог иметь очень серьёзные последствия. И по законам военного времени…

— Я больше не буду, — прервала меня собеседница. — Бершанской честное комсомольское слово дала.

— Ну, тогда я спокойна. Но мой тебе совет: сама доложи обо всём командиру эскадрильи.

Девушка сразу сникла.

— Нет, у меня язык не повернётся. Может быть потом, когда докажу.

— Что докажешь?

— Что у меня не блажь, а настоящая любовь.

— А как ты это докажешь?

— Заработаю орден. Санфирова недавно предупреждала меня: любовь должна умножать силы, а если происходит обратное…

— Понятно. Сколько у тебя боевых вылетов?

— Мало, тридцать два. Санфирова летала со мной пять раз! И не сделала ни одного замечания.

— Тебя хвалила Женя Руднева. Говорила, что ты рассудительная девушка, штурманские расчёты делаешь быстро, безошибочно.

Хвалила её и Лейла, в разговоре со мной, совсем недавно, но говорить об этом я, естественно, не стала.

— Признаться, — продолжала я, — не тебя я ожидала увидеть сегодня во «Дворце шахини».

Девушка опустила голову, и мне стало жаль её.

— Я знаю, товарищ старший лейтенант, — тихо сказала она, — что вы военных людей, фронтовиков, в сердечных делах выносите за скобки.

Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.

— Это на меня наговаривают. Вернее, искажают мои светлые мысли. Ведь сердцу не прикажешь, правда? Скажу тебе по секрету: я сама всеми силами души люблю одного лётчика-истребителя и часто думаю о нём.

— Вы шутите.

— Нет, милая, не шучу. Он пропал без вести в первые дни войны. Эта любовь, к сожалению, не удесятеряет мои силы, но и не мешает мне исполнять свой долг.

— Простите меня, я не знала.

Начался дождь, и мы укрылись под крылом самолёта. Мне не хотелось обсуждать свои сердечные дела, и я продолжала свою проповедь.

— Радуйся, что человек, которого ты полюбила, находится не за тысячи километров, а рядом. И эти светоизлияния — зачем они?

— Глупая я, — вздохнув, призналась девушка. — Мы встречались всего несколько раз, когда оба были в ПАРМе. И если долго нет письма, мерещится бог знает что.

— И вы нашли выход: обмен информацией со скоростью света, самый быстрый из всех возможных.

— Это я додумалась. Ведь погода нелётная, немцы далеко, и мы улетаем в Крым.

— Только поэтому Бершанская и не приняла крутых мер.

— Не поэтому. Угадайте, чем я её обезоружила?

— Слезами.

— А вот и нет!

— Значит… У тебя будет ребёнок?

— Что вы, товарищ старший лейтенант, что вы, — испуганно залепетала девушка. — Разве я за этим приехала на фронт.

Я скорее почувствовала, чем увидела, как вспыхнуло её лицо. И самой стало неловко.

— Я сказала, — помолчав, продолжала она, — увольнительные не даёте, ни вы, ни Бочаров, сердца у вас нет! — Бершанская рассмеялась и говорит: ладно, обещайте мне, что впредь никаких фейерверков не будет.

Упрёк в бессердечии, явно несправедливый, всё же сработал. Дело в том, что Бочаров, командир мужского полка ночных бомбардировщиков, и Бершанская любили друг друга. Об этом мало кто догадывался: встречались они очень редко, всегда на людях, умели сдерживать своё чувство. А после войны поженились. Евдокия Давыдовна не могла не посочувствовать юному штурману.