О Бялике - [5]

Бялик знает неизбежную судьбу этого "последнего угла". Есть у него небольшое стихотворение "Левадú" (буквально "Я один"; в настоящем сборнике озаглавлено "Последний") — непередаваемо трогательное, проникнутое грустью сына у постели матери, которая осуждена. Всех уже ветер унес к свету, к новым песням — он один остался позабытый в опустелом божьем доме, "под крылами Шехины". И Шехина — старое, осиротелое веяние Божества, еще витающее в покинутых стенах маленького дома на окраине, незримо простирает над ним перебитое крыло — и трепещет, трепещет "за последнего сына". Иногда и его тянет к окну и свету, и тогда ему чудится, будто Шехина плачет, прижимаясь, ласкаясь к нему и как будто защищая перебитым крылом от чего-то неизбежного. И ему чудится, будто она шепчет: "Всех их ветер унес, я одна, одинока..." И многое звучит в этом беззвучном шепоте: "заключительный аккорд древней скорбной песни, и мольба, и ужас" — мольба о пощаде, ужас пред неизбежностью...

*  *  *

Не выплакала осиротелая Шехина у рока свою последнюю надежду: поэт тоже ушел. И его "унес ветер", и его "захлестнуло светом". Из лишения родилась жажда. Из этой жизни, где не брезжило ничего, кроме слез и Книги, сердце вынесло несказанную жажду счастья, красоты, солнца — особенно солнца. Трудно найти у другого поэта, когда б он ни жил и на чьем бы языке ни писал, такое идолопоклонническое обожание солнечного света: только в темных подвалах еврейского переулка, только в полумраке бет-ха-мидраша, только в гетто, оторванном от солнца и природы, могло родиться это поклонение. Бялик еще был в этом отношении счастливее своих братьев по гетто, он все же знал и солнце, и поле в первые годы своей жизни — и никогда уже не мог их забыть. Целый ряд его произведений посвящен этому упоению светом и роскошью природы — "гимном земли", по дивному слову Библии; но ярче всего излилось это настроение в "Зорях", одном из тех счастливых, неподражаемых произведений, которые пишутся только в молодости и только нечаянно. В этой маленькой поэме Бялик олицетворяет солнечные лучи, делает из них крохотные живые существа, товарищей своего детства; они с ним играют, прыгают, хохочут — и все это в Ниагаре невероятного и, конечно, для переводчика неподражаемого богатства красок и оттенков, добытых Бяликом из бездонных кладезей трехтысячелетнего языка.

Замечательно в психологическом отношении и другое стихотворение того же цикла — "В поле". С незапамятной древности "отлученный от персей земли" сын и потомок торговцев, ремесленников, в лучшем случае, раввинов, выросший в грязи предместья, — как этот еврей у Бялика любит поле, ниву, колосья, как он чует вечную, серьезную красоту работы оратая и какими хорошими словами шлет он привет за море, на далекий сирийский берег, "братьям, пашущим в доме моей матери..."

Но понятие красоты не исчерпывается красотами природы — есть у жизни другие прелести, более интимные, более могущественные: это — мечты молодости, страсть, любовь. Старое гетто, подлинное, нетронутое, правоверное, патриархальное, мало знало об этой стороне жизни. Его женщины могли бы, если бы знали, повторить о себе слова пушкинской няни: "и полно, в наши лета мы не слыхали про любовь, а то бы согнала со света меня покойница-свекровь". Эти цельные, плотно сложившиеся быты почти не оставляли места для таких капризных, зыбких, неучитываемых двигателей, как любовь; функция воспроизведения обставлялась в этой среде прочными, незыблемыми правилами, против которых никому и в голову не приходило восставать — и которые делали любовь чем-то неуместным, социально лишним. В старом гетто на любовь смотрели как на довольно редкую болезнь, на душевную аберрацию, поддаваться которой неприлично серьезному человеку. В одном рассказе о той эпохе внучка спрашивает бабушку:

— Ты любила деда, когда стала его невестой?

Старая бабушка краснеет:

— Бог с тобою, что ты говоришь? Полюбить человека до свадьбы! Чужого молодого человека!

Бялик вырос в одном из последних экземпляров этого гетто, когда распад старого уклада уже надвигался, но еще не совершился. Выше, вспоминая беседу поэта с ангелом, мы не до конца ее проследили; здесь уместно будет вспомнить и конец этой исповеди. Да, душа поэта пела обо всем, что познала: о тучке, о луче, о слезинке, о Книге, но —

Про любовь и про юность только песен не знала.

И куда-то рвалася, и томилась о чем-то,

Тосковала и ныла, словно в тесной темнице;

И однажды раскрыл я обветшалую Книгу —

     И душа улетела на волю.

И с тех пор она в мире бесприютно блуждает,

Бесприютно блуждает и не знает утехи;

И в стыдливые ночи, когда месяц родится,

Когда молятся люди об ущербе светила,

Она грезит любовью пред порогом запретным

И стучится, прижавшись, беззвучно рыдая

     И молясь о любви...

У Бялика есть, конечно, стихотворения, посвященные любви, есть даже среди них маленькие шедевры. Есть идиллия "Мотылек", пропитанная истинным сверканием первой молодости маленькая непритязательная история про то, как он и она шли межою, и мотылек "сел на косы твои и запутался в прядь, на цветочек похожий", и что из этого вышло, — обыкновенная история, всякий ее переживал, и верно, нет человека, чтобы, прочитав в подлиннике эту прелестную игрушку, не задумался, улыбаясь и припоминая. Есть "Народные песни", интересная попытка восстановить — или, вернее, угадать — характер современной народной песни на еврейском языке, построив ее на элементах библейской "Песни песней", талмудических легенд и мотивов