Нью-йоркский обход - [8]

– Вот и все, – бодро сказала Рэйчел, когда мы вышли из палаты, – теперь тебе осталось только сходить к инфекционщикам, заполнить все бумажки на случай, если придется проходить профилактический курс. Потом возьмем у него кровь, сдадим на анализ, и можно будет жить спокойно.

– Слушай, а может, не надо всей этой возни? Вероятность-то в любом случае небольшая… Может, черт с ним?

– Ну я не знаю, тебе решать. Оформить инфекционный запрос – дело пяти минут. Я бы на твоем месте проверила, но я в таких делах известный параноик. А ты поступай, как считаешь нужным.

Страх перед возможностью узнать худшее – сильнее, чем страх неопределенности. Легче пребывать в неведении, чем заставить себя что-то сделать; лень – союзница малодушия. Словом, ни к каким «инфекционщикам» я так и не пошел, успокоив себя мыслью, что многие из местных хирургов, даже уколовшись кривой иглой, не делают из этого события.

Через две недели я столкнулся с Гитьерресом при выходе из метро. Было около семи утра, самое безлюдное время суток.

– Доброе утро, доктор, ты меня еще помнишь? – Он задрал голову, демонстрируя шрам.

Странно: на этот раз он говорил по-английски, причем говорил, как мне показалось, почти без акцента.

– Привет, привет, как себя чувствуешь? Оклемался? – Я почему-то обрадовался ему как родному.

– Слава Богу, папи, слава Богу… А насчет той вещи ты не беспокойся, меня проверяли перед выездом из Пуэрто-Рико.

В тоннеле под нами застучал подходивший к платформе поезд, и минуту спустя мимо нас промаршировали двое-трое идущих на службу. Работники больницы, не иначе.

Возвращаясь с дежурства (привычный путь от Линкольна до метро), я глазею по сторонам и думаю о том, что нет ничего тоскливее, чем предутреннее спокойствие «неспокойного района». Как будто в этом затишье отражается все одиночество живущих здесь людей. Справа по борту виднеется магазин-барахолка, где вперемешку с подержанными вещами продаются патриотические значки и куклы-статуэтки Девы Марии. Дальше – склад, кирпичные стены, расписанные традиционными граффити. Кое-где расклеены афиши, какие только и увидишь в Южном Бронксе: «Время пришло! Спаси свою душу сегодня в 10:00, 12:00 и 15:00». Снизу указаны адрес церкви и имя священника.

май – июнь 2008

Бруклин

1

Я впишусь в эту осень, к стене прислонившись

спиной.

Это время – река, где непарных ботинок галеры

по теченью плывут. И слышны из ближайшей

пивной

фортепьянные опусы в темпе домашней аллегры.

Я впишусь в этот рыжий кирпич и с изнанки моста

меловые граффити, чумных баскиятов творенья,

и в общагу, где будка консьержки уж год, как пуста,

но жильцы до сих пор предъявляют удостоверенья.

Здесь на койке больничной кончается некто, и свет

упрощается в нем, перевернутым кажется днищем.

И открыты все учрежденья. И в желтой листве

сокращенное солнце восходит над парковым

нищим.

Я в графе распишусь. С белой койки мертвец

поглядит

в поднесенное зеркальце, и заведут хоровую

та консьержка пропавшая и этот нищий, к груди

прижимающий мокрого пса, точно грелку живую.

2

Она говорит: «Тяжело, а ему тяжелей»,

говоря о муже. Они – в ожиданьи врача

в онкологической клинике. «Пожалей

нас», причитает. И медсестра, ворча,

приносит ему подушку, питье, журнал.

Он – восьмидесятитрехлетний. Рак

почки. Худой, как жердь, но худей – жена.

Он и она – из выживших: тьма, барак

в Треблинке или Дахау.

С недоверьем глядят

на студента-медика, думают: свой – не свой?

Да, говорю, еврей. И тогда галдят,

жалуясь на врача с медсестрой. Весной

будет ровно шестьдесят лет со дня

их женитьбы. Кивает на мужа: «Тогда он был

вроде тебя… – и оглядывает меня, –

…но постройней». Верный муж охраняет тыл.

Она говорит: «Мы постились на Йом-Киппур

даже там… Берегли паек… А в этом году

в первый раз в жизни не выдержали. Чересчур…»

Говорит: «Когда он уйдет, я тоже уйду».

Он – вечно мерзнущий; помнящий назубок:

«Образ Господа виден смертному со спины, –

засыпает, подушку подкладывая под бок, –

Next year in Jerusalem. Все будем спасены».

3

«Все, что может случиться, случалось уже

с другими» –

это надпись на киноафише, реклама фильма.

У ларька стоит нищий с извечным «sir, could you

give me…».

Алабамский акцент; свитер драный, хотя и фирма.

Сделай вид, что турист, что не знаешь-де

по-английски.

Алабамец икнет и – на чистом русском: «да елки,

денег нет похмелиться» и «дорого тут

в Нью-Йорке».

Даже склянки, и те дорожают, даже огрызки.

«Вот вчера, – говорит, – вроде было еще

нормально».

Объясняет, что «долларов было – на два кармана».

Выпивали культурно, возвышенных тем касались.

Но закончился пир. И товарищи рассосались.

Лейся, жалостливый мотив, рефрен стародавний,

панегирик отбросам общества и объедкам.

У кого это было – «мистерии состраданий»,

про родство всех живых и слиянье субъекта

с объектом?

Про единую Волю-судьбу. На просторах карты

незаметен сдвиг: на березовом фоне Визбор

или выговор алабамский, бренчанье кантри.

Все как будто само собой, свободный невыбор.

А по сути – поди разберись. Представить

не можешь,

как попал сюда этот субъект, из контекста вырван.

Видно, было зачем – перебрался ведь

за три моря ж…

Где-то был, несомненно, и этот сюжет обыгран.

Чем закончилась пьянка, не вспомнить