Ноябрь, или Гуменщик - [30]

Рейн Коростель снова наполнил стопки и подначил будущего зятя выпить.

— И что нам из-за этих барских прихвостней спорить! Незачем! У вас и так есть о чем поговорить! Так когда свадьбу справим?

— Свадьбу?! — воскликнула Лийна. — Какую свадьбу? Ты решил снова жениться, отец?

— При чем тут я? У нас тут кое-кто другой на выданье, — рассмеялся Рейн. — На зрелую ягодку завсегда охотник найдется. Ты что, Лийна, думаешь, с какой такой стати холостяк Эндель тут штаны протирает? У такого хозяина и поважнее дела найдутся, чем по соседям ходить!

— Ага, подержаться за яйца амбарщика, например, — ответила Лийна. — Ну и жениха ты мне выискал, честное слово! — она встала и вышла из комнаты.

Рейн ткнул Энделя в бок.

— Ты чего? — спросил тот. — Чего тебе? Налей-ка еще по одной!

— Да погоди ты с этим! Ты теперь иди, поговори с Лийной. Обговорите все промеж себя, что мне, старику, тут встревать? — стал уговаривать Рейн.

Эндель с грохотом поднялся и направился в заднюю каморку к Лийне. Сел на край постели, почесал в голове, откашлялся. Лийна стояла лицом к стене, скрестив руки на груди, и молчала.

— Я думаю, свадьбу лучше всего на Рождество справить, — наконец выдавил из себя Эндель. — Свинья, зараза, нынче совсем вес не набирает, но к тому времени авось наберет. Тогда зарежу — и можно гулять.

— Вот как? — откликнулась Лийна. — И как же ты на ней женишься, если зарежешь ее?

— Кого?

— Свинью. Невесту свою.

— Чего? — никак не мог сообразить Эндель. — Какая свинья мне невеста? Чего ты порешь?

— Так кто же твоя невеста?

— Ну, ты.

— Я? — удивилась Лийна. — Ты уверен?

— Конечно! Рейн ведь сказал, что ты.

— А я поняла, что свинья.

— В задницу! — обозлился Эндель. — Заладила: свинья да свинья... Я пошел, сил нет этот вздор слушать.

Он поднялся и нахлобучил шапку, Рейн заглянул в каморку посмотреть, чем молодые заняты.

— Сладили? — спросил он с хитрой улыбкой.

— Обосрись! — ответил Эндель и вышел вон.

— Ты чего ему сказала? — спросил Рейн Коростель, опешив, и посмотрел вслед жениху.

— А что мне такому сказать, отец?

— Какому — такому? Дельный эстонский мужик, не какой-нибудь там барский прихвостень! Прямой, честный!

— Да замолчи! Замолчи! — закричала Лийна.

Оттолкнув отца, она бросилась в кладовку, схватила горшочек с волшебной мазью и побежала в сторону хлева.

Мгновение спустя по снегу понеслась красавица волчица — молодая, поджарая, стремительная. Она перемахнула через забор и припустила в сторону поместья.

Было уже совсем темно, ни одна звезда с затянутого тучами неба не освещала ее пути. Но волчице этого и не требовалось, ее глаза видели яснее, чем днем. Возле барской усадьбы в тени старой облетевшей сирени стоял, не шевелясь и только время от времени ежась от холода, кубьяс Ханс и глаз не сводил с теней, мелькавших в освещенных окнах.

И опять шевелились его губы, повторяя, словно в забытьи, одно и то же, как и прошлой ночью. И опять им любовалась одинокая волчица, которая лежала неподалеку на снегу, положив голову на лапы, взгляд ее зеленых глаз был прикован к дрожавшему от холода человеку.

15 ноября

Мороз не отпустил и на другое утро. Гуменщик занимался делами в своей избе, когда кто-то постучал в дверь.

— Входи! — крикнул он, но из-за двери донеслось:

— Да нет, заходить не буду. Лучше уж ты, Сандер, выйди.

Голос был усталый и хриплый, но Сандер, тем не менее, тотчас узнал говорившего: это был Виллу — гуменщик из соседней деревни.

— Виллу, что за шутки? Чего не заходишь, а стоишь под дверью как бедный родственник? — гуменщик пошел открыть дверь.

Гуменщик из соседней деревни стоял, опираясь на посох, он был с непокрытой головой, всклокоченные волосы засыпал снег, лицо осунулось, глаза провалились. Сандер сразу понял, что стряслась большая беда.

— Никак... — спросил он едва слышно.

Виллу кивнул.

— Да, чума. Опять объявилась.

Гуменщик схватился за притолоку. Это было страшное известие, страшнее быть не могло. Чума! Там, где моровая язва приступает к своей жатве, остаются одни могилы.

— Она заявилась к нам ночью, — сказал Виллу, не дожидаясь второго

вопроса. — Мы не успели ничего предпринять. Мне одному удалось обмануть ее: впопыхах натянул себе штаны на голову, и когда она пришла и долго меня разглядывала, то в конце концов сказала: “Таких людей, чтоб с двумя жопами, мне еще не доводилось встречать, такого, пожалуй, и взять страшно!” и отправилась себе дальше, а я убежал в болото, залег там и слышал, как кричат в деревне. Да, все остальные... померли. Даже хоронить некому. Лежат, где их скосило, черные и распухшие.

— Когда она к нам заявится? — спросил гуменщик.

— Да как только через речку переправится, — отвечал Виллу. — Я когда шел, слышал, как она меня звонким бабьим голосом просит: “Дяденька, возьми на закорки!” Только я-то не вчера родился, иду, не оглядываюсь. Так она и осталась на том берегу. Но наверняка кто-нибудь поможет ей перебраться, завсегда кто-нибудь найдется. И тогда она объявится здесь. Но вы хоть будете к тому готовы.

— Бог тебя не оставит, Виллу! — серьезно произнес гуменщик, прижав руки к груди. — Что ты сам-то собираешься делать? Оставайся у меня, поделюсь с тобой всем, что есть.