Новый русский бестиарий - [7]

Независимости из рук самой госпожи Прунскене.

А ундина Евдокия угасала, суд да дело, на глазах. Уж и соседи стали

Жене пенять: ты чего ж, Волынкин, писатель ты хренов, жену совсем заморил? Пушкин ты, блин, или Лермонтов Михаил Юрьевич? Где у тебя совесть – вывез из экологически чистого оазиса в районе малахитовых отрогов, огневушку, можно сказать, поскакушку – и что мы видим?

Хиреет баба, чахнет и сохнет, как ивушка неплакучая, а ты как трескал с мужиками, так и трескаешь, а жена вот-вот помрет. Даже

Валька Баттерфляй снарядила своего Артура: соскобли, мол, ему граммов пять-семь рогового вещества, пусть попьет женщина для общего укрепления и регенерации на клеточном уровне.

Волынкин понимал, что агитацию в семейных ячейках жильцов и ближайших собутыльников проводит сама Евдокия, она же Лилия и, прямо скажем, Дуська. Однако совесть русского интеллигента, отягощенная еврейским генокодом, мучила его, как французского летчика Экзюпери, который раз и навсегда врезал человечеству по почкам доктриной, что ты, мол, в ответе за того, кого, идиот этакий, приручил. И кончен бал.

Малахитовые деньги, между тем, подошли к концу. “Секс по телефону” прикрыли. Артур со своей Валентиной взял да и свинтил в Англию, где у Маколина, худо-бедно, оставался родовой замок в графстве

Саутгемптон. И Дуська вообще взбесилась. А тут еще Амплитуда Кузина, близкая женщина офицера в отставке Никиты Голубя, привела к

Волынкиным по-соседски одного психотерапевта, доктора Шварца. И этот

Шварц всего за тридцать баксов нашел у Евдокии аллергический полиневрит на фоне лимфотоксикоза, который лечат только в одном санатории на берегу Рейна, где сочетание горного воздуха, горячих источников и озер, обогащенных подземными ключами, не говоря уже о дубовых рощах вперемешку с реликтовой сосной, образует уникальный микроклимат… Не хочу вас пугать, но речь идет (как мужчина мужчине) о жизни – или, поймите меня правильно, медленном и, будем откровенны, мучительном угасании…

В общежитии беженцев на окраине какой-то микроскопической деревни с длиннейшим названием, что на земле Рейнланд-Пфальц, куда Волынкиных распределили на жительство, вышел скандал. Ванной разрешалось пользоваться раз в день и ровно пятнадцать минут. Толстая немка из иммиграционной службы долго выговаривала “фрау Фолинкин” через переводчика, что тут ей “найн Вольга”, тут орднунг, будьте любезны!

Немецкий доктор никаких болезней у фрау Фолинкин не нашел, за исключением естественного в ее возрасте климакса, и на санаторное лечение по фашистской страховке направить отказался. В этот знаменательный день Женя Волынкин, поэт в тисках эмиграции, назвал свою опухшую от слез и варикоза жену коровой уральской и старой дурой, дал ей (слегка) по шее и посетовал, что двадцать лет назад ее вместе с потрохами и гребаным лимфотоксикозом в одном флаконе не сожрали раки.

Потом фашисты выдали им пособие, вручили билеты на автобус, и через два месяца фрау Лили завела обычай посиживать в шезлонге на терраске хорошенького пансиона в излучине Рейна, в окружении волнистых холмов, вдыхать аромат цветущей жимолости и тосковать по любимой родине Малые Хиты на берегу речки Стыни, так как фашистского пособия не хватало даже на ящик пива “Гиннес” в неделю, а денег за проданную в Москве квартиру жидяра Волынкин не давал.

Раз, проснувшись от яркого света луны, бившего струей молока в открытое окно спальни, Евдокия услыхала далекое и сладкое пение. И неудержимо потянуло иссохшую на чужбине душу на влажные, словно струи арфы, нежные голоса…

В одной рубашке скользнула Дуся через лужайку, вдоль залитых луной спящих стен пансиона, перевалила через холмик, спустилась в лощину; задыхаясь от волнения и держась за сердце, быстрым шагом миновала рощу, где дубы отбрасывали четкие тени на светлую траву… И вышла к реке. На песчаном берегу босые златокудрые девы в таких же, как у

Евдокии, ночных сорочках красиво маршировали под популярную в сороковые, роковые для мировой интеллигенции годы песню.

Какое-то время Дуся вслушивалась в незнакомую мелодию, укладывала острый возбуждающий ритм на мягкое русское ухо, тихо подпевала, что оказалось так же легко, как пристроить фашистский марш к свежим и бодрым словам гимна советских авиаторов (а не наоборот, как принято думать). И, не в силах более сдерживать энтузиазма, врубилась в каре и подхватила с восторгом: “Лили Марлен!”

Девы ласково оглядели новенькую, расчесали ей седые космы золотыми гребнями, отчего те засияли прежним янтарем и медом, набросили на шею венок из дубовых листьев, осоки и лилий и, заливаясь неудержимым смехом, повлекли к искрящейся лунной дорожке, что пролегла поперек глади многократно воспетой реки Рейн в переводах Василия Жуковского и других просветителей.

Через пару лет ундина Лилия выписала в Рейнланд-Пфальцскую заводь ученицу Веронику из Малых Хитов. Та защекотала себе хорошенького югенда из младонацистов и дослужилась до штурмбанфюрера. Сама Лилия в мужчинах разочаровалась и полюбила плавать к сельским верховьям

Рейна, где в одиночестве выходила на безлюдные пастбища и выданным ей наряду с прочим инвентарем личным золотым гребнем расчесывала бороды старым козлам.