Новый посол - [36]

Все засмеялись, и пуще всех наша хозяюшка — ей было приятно признание гостя.

— Знала, конечно. Володя сказал... — подтвердила она с охотой и подняла глаза на Ксану: та с хмурым вниманием смотрела на мать, девушка все еще пыталась постичь происходящее. — Да ты не тревожься, маленькая, не тревожься, так и быть — останусь с тобой, не уйду...

Вновь раздался смех и стих — наступила пауза, каждый был обращен к своим мыслям.

— Вот ты вспомнил про березу, Алексей, — заговорила Наталья Ивановна. — Верно: была береза, но было и иное... Тогда копали блиндажи вдоль Волхова, и я бегала к Володе на эти откосы желтые... Никогда не думала, что на такое человек способен: город под землей — катакомбы!.. Вот он выберется наверх, в одной руке лопата саперная, с короткой ручкой, в другой — напильник! Ничего не скажешь: пришел на свидание. Слово не может сказать, чтобы не обернуться и не провести напильником по острию лопаты. «Остановись!» — «Веришь, Наталья, эта глина заварена на болотной влаге и стала кремнем: ударю лопатой — искры сыплются!» А однажды выбрался, а на нем лица нет — белее бумаги. «Я об эту глину сердце источил...» Никогда не видела, чтобы люди так дышали... Говорят: загнанная лошадь. Вот так: го, го, го!.. Ну да не будем об этом, о печальном, — деть рождения так день рождения!.. Алеша, выручи, родной, — расскажи что-нибудь именинное, расскажи! Ну, пошли в лес к березе как к благочинному. Расскажи, расскажи, Алеша, — ты был с нами!..

Алексей Васильевич потер указательным пальцем голое темечко, стрельнул своими травянистыми глазками.

— Это уже был предпоследний год войны, предпоследняя военная весна, и настроение было весеннее... Уже трава взялась, и болота засинило этими цветами бледными... сине-голубые, без запаха, будто их природа из бумаги настригла... Как они? Венок получился как корона — загляденье!.. Вот сейчас вижу, как ты стояла в лесу и девчонки тебя наряжали... А у Клавы Калины платье одолжили, платье хоть куда, крепдешин, такое красно-рябое, лупатое, а у Веры Елочкиной — лодочки на французских каблуках... Люди истосковались по игре, — видно, игра в природе человека, как рождение и смерть... Одним словом, в игре человек забывает горе — вот и захотелось сыграть... Какая ты красивая была в тот день, Наташка!.. И еще помню: ты плакала... С горя плакала или от счастья, но плакала, а я все хотел убедить себя, что ты плачешь по мне!..

Все засмеялись, а Ксана с печальной укоризной взглянула на мать, и этот взгляд, исполненный обиды, не минул Натальи Ивановны.

— Ты не смотри так на меня, маленькая!.. — огорчилась Наталья Ивановна. — Не надо!..

Точно дыхание прервалось, наступила тишина.

— Твой черед, Никита. Вспомни что-нибудь веселое, — умоляла Наталья Ивановна. — Ну, вспомни...

— У меня как-то не получается веселое, Наташа, не умею... — сказал желтолицый.

— Ну, расскажи, как умеешь, расскажи, — в ее голосе была мольба, ей хотелось упросить гостя.

— Еще помню, как перепоясали окопами эти высоты за Псковом, — возобновил свой рассказ желтолицый, но Наталья Ивановна вдруг встала из-за стола.

— Как будто бы и не именины! Был бы Владимир, честное слово, обиделся бы... Он любил, чтобы на его именинах людям было весело... Сегодня же не декабрь, а март!.. Алеша, ты помнишь вот эту Володину: «Где вы, где вы, очи карие?.. Ты затяни, а мы подхватим...

В полночь я проснулся: болела грудь... Хотел откашляться и не мог: заложило горло. Казалось, воздух напитан дыханием сырой земли, — как я не ощутил этого запаха прежде? Ткань пододеяльника отсырела и отдавала прелью.

— Чую, ты не спишь? — спросил меня Федор — ему постелили на диване поодаль.

— Не сплю.

— Ты заметил, как сказала хозяйка: «Сегодня же не декабрь, а март»? — спросил Федор.

— А что может означать декабрь? — полюбопытствовал я.

С тем и уснули: что может означать декабрь?

С рассветом нас разбудила Наталья Ивановна:

— Ну, вы вроде меня: любите поспать, дорогие гости... Умывайтесь живо — и завтракать, у нас все готово!..

Стол был накрыт с той щедростью, какую мы приметили накануне, — все было свежее, хорошо приготовленное, воздух в квартире все еще был напитан прелью, возникнув ночью, этот запах удерживался и теперь.

— Как хорошо вчера ладилась песня об очах карих, — сказал я.

— Она вчера была печальнее, эта песня, чем всегда, — сказала она...

— Как будто ныне не март, а декабрь? — отважился спросить Федор.

Хозяйка не ответила — она замкнулась в молчании, с пристальным вниманием наблюдая, как Ксана собирается к уходу в институт, — все, что Наталья Ивановна намеревалась сказать нам с Федором, видно, она хотела сказать с глазу на глаз.

— Значит, как будто не март, а декабрь? — был ее вопрос, когда закрылась дверь за Ксаной. Девушка, чувствуя, что все недосказанное обязательно будет досказано в это утро, поторопилась уйти — минувший вечер лег на ее сердце камнем, мы так и не увидели ее улыбки. — Декабрь? — повторила она, не скрыв, что вкладывает в это слово свой немалый смысл. — Тогда слушайте!.. — Она вздохнула: ответ, который нам предстояло услышать, и от нее требовал сил. — Еще на войне я спросила его: куда направим стопы, куда вернемся?.. Он и говорит: «Куда хочешь — вам везде будет хорошо». — «Так ли?.. Я в твое имя верю: Владимир». — «Владимир так Владимир». Явились: город как город, а жить негде. «Где жить будем, Володя?» А он смеется, как обычно: «Где захочешь, там и будем жить». Я ему: «Нет, серьезно, где жить будем?» Помню, задала ему этот вопрос где-то у Золотых ворот. Он оглянулся, а там один дом краше другого... Они говорит: «Вот гляди и выбирай... Только гляди внимательно: не дам передумывать». Я понимаю, что это шутка, однако почему бы и не пошутить, когда тебе двадцать два?.. Тычу пальцем в кирпичный полутораэтажный: «Вот в этом!.. А он этак серьезно: «Одну комнату или две?» У нас уже Ксана была запроектирована: одной, пожалуй, будет мало. «Две, если можно...» — «Хорошо, будет тебе две», — говорит Владимир, говорит все так же строго. Вот эта строгость меня и смутила: не могла ее понять. Ему бы надо улыбнуться, а он был строг. «Хорошо, будет тебе две комнаты», — повторил он. «Может, скажешь: когда будут две комнаты?» — спросила я. «Скажу, — отвечает. — В Новому году, в декабре». Вернулись поздно, а на душе праздник: знаю, что все это... фантазия, но хочу верить: к Новому году у нас будут две комнаты. В это и теперь никто бы не поверил, а тогда тем более: еще шли эшелоны с войны, город был полон людей в солдатских шинелях... Сон явился мне в эту ночь какой-то странный: пришла на свидание к Володе, а он точит лопату — явственно слышу сдвоенные звоны, очень правильные: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь!.. Открыла глаза: в самом деле Владимир сидит у окна и точит старую саперную лопату... А потом ушел и лопату взял с собой. И на другой день ушел, не оставив лопату дома. И на пятый. И на десятый... А потом ушел и не вернулся. Только теперь я стала понимать, что произошло, что могло произойти... Кинулась к полутораэтажному дому, а Володю уже несут наверх... — она взглянула на нас не без укора, точно хотела спросить: «Понимаете?.. Нет, нет, понимаете?»