Новый мир, 2013 № 04 - [9]

— Может, оно и лучше, что рыбы нет, — размышляет мама. — Ну ее к черту, такую рыбу… И что же — глубокие шахты?

— Не-а, неглубокие, близко залегает.

— Как же он выглядит, этот песок?

— Обыкновенно выглядит — песок как песок, только плотный и черный. Сбитый такой. Учет бадьями ведется. А сколько в нем урана, это нам неизвестно. Думаю, много. Тяжелый ужасно. Ну, наше дело копать да на поверхность таскать, а дальше что хотят, то с ним и делают.

Обыкновенный песок, только черный… Обыкновенная Афродита, только смуглая.

 

— Вы с ними, с этими греками-то… — бурчит Екатерина Григорьевна, — поменьше бы. Ну их… Чего вы к ним ходите?

— А что такое? Почему не ходить? — удивляется мама.

Мы сидим под огромным платаном на лавке, сколоченной из двух досок, Екатерина Григорьевна возится в сарайчике.

— Дикий народ, — объявляет она. — Совсем отсталый. Жен как на привязи держат, никуда не пускают. Только чтобы по хозяйству работала. А живут как? Нищета, полы глинобитные. Как женится, дом поставит — и домом-то нельзя назвать, так, хибара, — настил положат от стены до стены — на чурбаках, сантиметров тридцать от земли, в ширину метра два. На нем и спят. Как ребенок родится, если мальчик, рядом с отцом кладут, а если девочка, рядом с матерью. А следующий родится, так этого, старшего, отодвигают и нового возле себя кладут. Так всей семьей вповалку и спят — девки со стороны матери, сыновья со стороны отца, до самой женитьбы.

— Ну что ж, это логично, — замечает мама. — В доме главное, чтобы печь была. Тут уж не до жиру — быть бы живу. У вас тоже, вы меня извините, не бог весть какие хоромы — та же изба.

— Так мы тут недавно, пятый год всего, — защищается Екатерина Григорьевна. — Мы ведь из-под Тулы. И под немцами в войну успели пожить. Тулу-то фашисты не взяли, а у нас стояли. К нам двоих определили. Ничего, обходительные были. Один особенно хозяйственный, видать, крестьянский парень, и дров, бывало, наколет, и печь растопит, и воды натаскает. Длинный такой, худющий. Маманя его Фрицем величала, а настоящее имя Вернер. Сам сказал.

— Нисколько не удивляюсь, что старался услужить, — замечает мама хитреньким голосочком. — Еще бы — вы такая красавица. Глаз не отвести. Небось как увидел, так и растаял.

— Я-то? Красавица? — смеется Екатерина Григорьевна. — Господь с вами! Я тогда еще девчонкой была, тринадцать годков. Замухрышка я была. Вовсе никудышная.

— Значит, на маму вашу виды имел. Вы уж поверьте мне, так просто мужчина не станет себя утруждать хозяйственными работами.

— Другой тоже не обижал, только все кушать требовал. Выучился, гад: мамка, кушать давай! А маманя их нисколько не боялась, гоняла, как собак, я, говорит, покажу тебе — кушать! Чтоб у тебя, немчура поганая, наше кушанье колом в горле стало! Они, правда, по-русски не понимали. А этому, Вернеру, однажды по жопе дала. Он возле печки на четвереньках раскорячился, дрова подкладывает, ноги свои длиннющие расставил, она ему и отвесила: чего, говорит, расселся, бесовское отродье? Чай, не дома, дай пройти! А он ничего, смеется…

— Разумеется, заигрывал, — уверяет мама, — надеялся, что приласкает. Хоть и немец, а тоже ведь живой человек.

— Два месяца стояли, а после выбили их наши. А я, знаете, иногда вспоминаю: может, и жив где-нибудь? Вернер этот…

— А как же вы с Максимом Платоновичем познакомились? — интересуется мама.

— Там у нас в поселке и познакомились. Он с фронта вернулся, мне уж семнадцать стукнуло.

— Вы меня извините, — объявляет вдруг мама, — но он вам совершенно не пара.

— Как это — не пара? — теряется Екатерина Григорьевна и даже роняет поварешку в котел.

— Абсолютно не пара! Вы такая интересная женщина, молодая, привлекательная, можно сказать, с огоньком, а он самый обыкновенный мужлан. Ничем не вышел, ни лицом, ни станом, ни умом. Я за все это время от него десяти фраз толковых не слышала. И голос грубый, без малейшей деликатности.

— Да что вы такое говорите! — заступается Екатерина Григорьевна за мужа. — Мне все девки завидовали, что я такого мужика подцепила — самостоятельного, непьющего.

— Непьющий — это хорошо, — соглашается мама. — Все-таки что бы там ни говорили, не все вернувшиеся с фронта спились. Но должно же быть какое-то развитие, какие-то, извините, интересы помимо рыбы. Я уверена, он ни одной книги, кроме разве что бухгалтерской, никогда в руках не держал.

— Так и что, если не держал? Чего надо знает, — бурчит Екатерина Григорьевна.

Я потихоньку выбираюсь из-за стола и иду в дом — как будто посмотреть на спящую малышку. Это надо ж такое выдумать — настраивать жену против мужа. Максим Платонович нормальный, вполне симпатичный мужчина, уж точно не дурак, бригадир, парторг. Конечно, не академик и не киноактер, но и Екатерина Григорьевна не сотрудница “Нового мира” и не балерина.

— Вас и сейчас можно на открытки фотографировать, — убеждает мама. — А он? Поглядеть не на что.

Бред какой-то… И главное, для чего? С какой целью?

 

Мама решила, что мы должны в ближайшее воскресенье съездить в Жданов.

— В конце концов, не сидеть же целых два месяца безвылазно в этом дурацком селе, — чтобы оно провалилось ко всем чертям! Поедем, посмотрим город, зайдем к Жанне, узнаем хотя бы, как она живет.