Новый мир, 2013 № 03 - [48]

 

“Стекляшка” выходила фасадом на второе озеро, оно отделялось от первого горбатым мостом, а от третьего — железнодорожным, по которому ходили поезда скорые, товарные и электрички. Когда проходили длинные товарные составы, на стеклянной полке в серванте всегда дрожали рюмки, потихоньку скользя к краю, чтобы упасть, — их нужно было постоянно поправлять — но однажды не успели — и дзынь! — упала и разбилась рюмочка, а длинные товарные составы, не обращая на это внимание, все шли и шли, но ночью это спать не мешало, хотя окна выходили на железнодорожный мост, очевидно, так организмы тогда были устроены — вот и спалось.

На самом деле это не озера были, а река Семиславка: начиналась она где-то в лесу, а заканчивалась впадением в Москва-реку. Текла Семиславка как-то вяло, до поры до времени мы и не знали, что она куда-то течет, — озера и озера. На первом озере была лодочная станция с лодками двухвесельными и четырехвесельными, а также с лодочником дядей Мишей: он давал лодки напрокат, а в качестве залога брал паспорт, у кого он был, а у кого не было, то часы, а у кого не было ни того, ни другого, то тому он лодку не давал — вот у меня не было ни паспорта, ни часов, поэтому мне он лодку не давал, а Сереге Раскатову давал, так как Серега часы у дяди Саши “одалживал”: утром возьмет, а вечером назад положит, а дяде Саше утром на цемзавод на смену, хвать — часов нет, ну ладно, думает, найдутся, так на работу без часов и ходил — хорошо, что гудок тогда еще был, а то бы он совсем не знал, когда ему начинать работать, а когда заканчивать. Так что таким образом брали мы лодку и катались. Это даже было лучше, чем купаться, потому что плавать тогда мы не умели, а вот грести — да: особым шиком считалось проскочить под горбатым мостом (поскольку двум лодкам там было не разминуться) под носом у какого-нибудь ухажера, катавшего свою пассию, да еще так гребануть, чтобы брызги от весел непременно ему на пиджак, а ей на платье, — тут тебе и визг (ее), и ругань (его), словом, все тридцать три удовольствия. А еще заманчивее было подплыть под железнодорожный мост и ждать, когда над головой пройдет товарный поезд, ощущая себя партизаном-подпольщиком, перманентно пускающим немецкие железнодорожные составы в реку, пусть даже, если она — озеро, и всегда хотелось, чтобы хотя бы один раз в жизни мост с проходившим по нему поездом рухнул на наши головы, — вот это было бы событие! — но ничего такого так и не произошло.

Иногда можно было покататься на лодке в качестве алиби с Егор Иванычем и Монаховым. Им лодку давали сразу — у них был и паспорт, и часы, причем и то и другое у каждого. Отплывали мы быстренько с первого озера на третье через второе, никого весельной водой, к сожалению, не забрызгивая и никаких поездов, опять-таки к сожалению, не ожидая, причаливали к травянистому берегу — тут они доставали и посудину и закуску... Дальнейшее было делом техники: надо было тихо-о-нечко влезть в лодку и тихо-о-нечко отгрести на середину озера и потом оттуда, раскачивая лодку из стороны в сторону, так что вода переливалась через борт, во всю глотку орать “Э-ге-ге-ге-гей!”, а затем наблюдать испуганную реакцию и Егор Иваныча, и Монахова, так как они прекрасно знали о моих успехах в плавании: и тот и другой на мгновенье цепенели, а затем уже заплетавшимися языками пытались уговорить меня вернуться к берегу, что я, слегка покочевряжившись, и делал, зная, что ничего мне за это не будет, поскольку всегда было ясно, кому что будет, за что и от кого. Иногда Егор Иваныч с Монаховым плавали на противоположный берег, где у частников-куркулей покупали моченые яблоки, засовывали их в плавки и возвращались назад, хотя, вообще-то, это мог сделать только Монахов, так как у Егор Иваныча плавок не было, он всегда в трусах купался — это только модник Монахов в плавках щеголял, и то, видимо, потому, что жена у него в райпотребсоюзе работала.

Детей у Монаховых не было, а был спаренный с нами телефон, то есть телефонный номер у нас был один на двоих, только им был один звонок, а нам два, причем слышали эти звонки и мы и они: если телефон звонил два раза — это нам, можно было брать трубку, а если один звонок, то к телефону у себя в квартире подходили Монаховы, а нам подходить было нельзя, но если тихо-о-нечко снять трубку, то можно было услышать, о чем разговаривали Монаховы. Для того чтобы кому-нибудь позвонить, надо было снять трубку и, дождавшись голоса телефонистки коммутатора, назвать ей нужный номер и количество звонков, после чего она соединяла, а если соединить не могла, то отвечала, что занято или что не отвечает. Мне нравилось это занятие, и я часто просил телефонистку соединить, выдумывая всякие телефонные номера: это было несложно, так как все они были трехзначные.

 

А уж полностью отводил душу я в этом деле летом у тети Нюры в Барановском — она работала телефонисткой на коммутаторе фабрики “Вперед” и часто брала меня с собой на работу. В телефонке мы пили чай из стаканов в подстаканниках с непонятной надписью “Запорiжжя”. Самым интересным было втыкать штепсели в гнезда, важно отвечая “алло” и “соединяю”. Происходило это так: когда над очередным гнездом загоралась лампочка и звонил телефон, надо было воткнуть в это гнездо штепсель, взять трубку, сказать в нее “алло”, выслушать номер, с которым нужно было соединить, воткнуть параллельный штепсель (они всегда парами в своих гнездах для обеспечения телефонных разговоров наготове стояли) в гнездо с выслушанным номером, сказать “соединяю” и повесить трубку, чтобы не подслушивать, а можно было и не вешать — тогда происходило явное, вернее, тайное подслушивание: о том, кто в каком “цеху” чего сделал или не сделал, а должен был сделать или куда кому идти сейчас, а кому куда потом, или про какую-то мать насчет плана (это если директор разговаривал). Плохо было только то, что не всегда номера называли, а просто: “директора” или “завбазой” — а ты, поди, знай, какой там у них номер, а вот тетя Нюра знала (и шепотом подсказывала, куда тыкать), за это знание ее ценили и платили ей зарплату.