Здесь же, пока мы с ним топтались в подобии танца, произошел мой последний разговор с Джулианом.
— Я отвезу вас в аэропорт? — предложил он.
Я с благодарностью отказалась. Стоянка маршрутных мини-автобусов в аэропорт была совсем рядом.
— Значит, все-таки что-то было не так.
От виски и от грусти расставания душа моя размякла, я всех их любила и жалела, и его тоже.
— Все было замечательно, Джулиан, я вас очень люблю! — И я поцеловала его в щеку.
От этого невинного поцелуя бедный Джулиан, воспитанник чисто мужской “паблик скул”, залился такой огненной краской смущения, что мне самой стало неловко.
Москва встретила меня снегом и морозом. Это в Лондоне-то мне было холодно! Задним числом казалось смешно.
Встречали меня также мать с братом и несколько друзей. Я уезжала с одним картонным коммунистическим чемоданом, а вернулась с двумя. Во втором, капиталистическом, большом и кожаном, были мои лондонские приобретения — книги, пластинки, подарки близким. Покойный ныне литкритик Юра Ханютин полюбовался на этот второй чемодан, погладил его, подхватил и даже крякнул. Но не бросил, понес, объявив при этом: “Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, не сойдутся они никогда”. Он сказал по-русски, а я этот стих Киплинга знала уже в оригинале! Потому что главное свое приобретение, ничего не весившее, но самое весомое, я несла в себе — английский язык.
Из «Имперского романсеро»
Месяц Вадим Геннадиевич родился в 1964 году в Томске, закончил Томский государственный университет, кандидат физико-математических наук. Поэт, прозаик, переводчик, лауреат нескольких литературных премий. В 1993 — 2003 годах курировал русско-американскую культурную программу при Стивенс-колледже (Хобокен, Нью-Джерси). В 2004 году организовал “Центр современной литературы” в Москве и издательский проект “Русский Гулливер”, которыми и руководит в настоящее время. С 2011 года издает литературный журнал “Гвидеон”. Живет в Москве и в Поконо-Лейк (Пенсильвания).
Военная часть
Ю. Кублановскому
Я приду в военную часть,
что острогом стоит в тайге:
вместо двери — стальная пасть,
голова — на хромой ноге.
Среди елей седых кичась
страстью скрытого в ней огня,
затаилась от мира часть,
часть страны моей и меня.
Я пришёл из чужих краёв,
я полжизни мотаю срок
на киче дармовых даров
и на старость готовлю впрок.
А сегодня, голодный пёс,
тру бока у тяжёлых врат:
я до мозга кости промёрз,
я от голода — зверю брат.
Прикажи — и я отслужу
за ночлег и сухой паёк.
Мне бы к вашему шалашу…
Из чащобы — на огонёк.
Ты теперь мне — родная мать,
ты — как яблоня в том саду.
Твой земной покой охранять
мне написано на роду.
Не позволить цветам упасть,
белым днём обнажая срам.
Я войду в военную часть,
как в разрушенный чернью храм.
Почему потускнел твой взор,
истончился девичий стан?
За забором растёт забор,
меж заборами спит туман.
Где былая краса и власть,
что сияли в ночной пурге?
Вместо двери — стальная пасть,
голова — на хромой ноге.
Соловецкая вечеря
На воду не дуй, на зеркало не дыши:
в сердце, как в мировом яйце, нарастает звук.
Циркуль на дне опустевшей души
вычертил ровный круг.
Лица за кругом в медлительный ряд встают:
ангелы в праздники все на одно лицо,
смотрят, как будто студёную воду пьют,
а на дне кувшина — кольцо.
Это не смелость, а ясный как белый день
холод возмездия, что заменяет дух
тем, кто в молитве неистовой стал как тень.
Три раза уже прокричал петух.
Чётки сосчитаны. Оборваны лепестки.
Но никто не решается задать вопрос.
Серафимов престол над островом Соловки.
Это здесь был распят Христос?
Башня растёт, расширяются кольца зим.
В плотном огне проступает белёсый брод.
Небо — это всего лишь пасхальный дым.
Оно сейчас с грохотом упадёт.
Чернецы
Можжевеловые прелые скиты,
воскрешенья пустотелые киты
незаметно размягчаются в тепле
и с молитвой растворяются в земле.
Годы их трудолюбивой тишины
торопят прощенье истинной вины,
и отчаявшийся легковесный грех
вместе с дымом поднимается наверх.
Ты постигнешь первый опыт немоты,
тайны плоти, превращения воды,
равнозначности полёта в вышине
и глухого прозябания на дне.
Что земля, вбирая боль ночных теней,
с каждым возгласом становится сильней.
И деревья, что повалены грозой,
поднимает оборонной полосой.
Если ты на битве праведной погиб,
то сейчас тревожишь души вечных глыб.
И престолов заколдованный оплот
от движения расходится, как лёд.
Голова моя случится больной
Голова моя случится больной
притяжением растущей луны
над звенящею ночной тишиной
в кадках крепкие скрипят кочаны
утрамбованы и свёрнуты так,
чтобы было невозможно дышать,
жалкий мозг, что превратился в кулак
и не в силах холод пальцев разжать
жабры жадные с крюками внутри
беспощадные судьбы жернова
мне молитву наугад подбери
тяжким камнем тонут в глотке слова
в тесном поприще холопьих голов,
завороженных мечтою одной
средь рассыпанных в степи валунов
пред Великою Китайской стеной
научи меня угрюмо молчать
чтобы вечно на устах таял лед
размыкающий присяги печать
так безмолвствует в Сибири народ
или звонница погибшая спит
по макушку в вертикальной воде
каждый колокол бедою налит,
но не слышен никому и нигде.
Жмурки в поезде
Ливень шуршит гравием в небесах,
дюны сахарный пересыпают песок.
